Миндовге начался в восточном районе страны — Аукштайтии. Другой важный регион — Жемайтия, — расположенный между Аукштайтией и прусскими землями Тевтонского ордена, приобрел статус «бедного родственника» и часто именно так рассматривался великими князьями при их непрекращающихся конфликтах с орденом. Хотя крупные держатели земли в Жемайтии также являлись вассалами великого князя, их позиция по отношению к централизации если и не выражалась в сопротивлении, то, по крайней мере, отличалась крайней подозрительностью, и их постоянно приходилось улещивать и успокаивать. Более того, династический принцип, ставший ключом к долгосрочной успешности Великого княжества, особенно во времена Гедиминовичей, периодически подвергался сомнениям: серьезные конфликты на грани гражданской войны возникали в связи с преемственностью власти в конце XIII в., в XIV в., и затем снова — в начале XV столетия. Витовт Великий, бывший великим князем в 1392–1430 гг. и получивший свое прозвание за завершение восточной экспансии княжества, пришел к власти именно в результате борьбы за власть, в которую были вовлечены его дядя (предшественник в статусе великого князя) и двоюродные братья. Очевидно, что могущественные магнаты не всегда с легкостью уступали трон великого князя претенденту просто потому, что тот апеллировал к династическому принципу: среди правящей группы родственников всегда существовало несколько конкурирующих ветвей, чье происхождение восходило к общему основателю, при этом каждый считал свои притязания легитимными.
В течение XV столетия в литовских землях возникли две новые неочевидные линии разлома. Значительные славянские территории на востоке и юго-востоке, чье население в целом обозначалось термином «русские»[6], требовали внимательного и творческого управления, и с этой задачей справлялись как Гедиминовичи, так и Ягеллоны. Тем не менее присоединение новых территорий к исконно литовским землям не влекло культурной или языковой ассимиляции: вследствие толерантности, проявляемой великими князьями по отношению к различным религиям, этническим группам и местным культурам, данные территории были присоединены, но не интегрированы. В краткосрочной перспективе это было мудрым политическим решением, тогда как в долгосрочном отношении эффективный контроль был возможен лишь пока управление справляется со своими функциями и никакие примыкающие государства не претендуют на славянские территории, находящиеся под властью Литвы. К сожалению, не все великие князья были в равной степени способны управлять удаленными районами, и, по меньшей мере, одно возвышавшееся государство на востоке — Московия — имело собственные планы относительно расширения на запад. Более того, Кревская уния 1385 г. и слияние титулов великого князя литовского и короля польского означали, что либо один и тот же человек будет носить обе короны и, соответственно, притязания на эту «двойную должность» удвоятся, либо на каждую из этих позиций появятся отдельные претенденты. Самая большая путаница возникла на вершине политической иерархии в то время, когда «польский вопрос» стал одним из наиболее актуальных в европейских геополитических стратегиях. Теперь великие князья литовские, как и польские монархи, должны были изощряться в сложных внешнеполитических решениях, направленных на территориальные притязания государств Центральной Европы, помимо того что им приходилось нести бремя управления русскими землями.
Хотя другая заметная линия разлома в обоих государствах пролегала в языковой сфере, большая часть того, что можно сказать по данному вопросу, остается в сфере научных догадок. Новые правители Ливонской конфедерации принесли на побережье два новых языка — нижненемецкий и латинский, которые затем использовались для письменного общения и делопроизводства. Они не обнаружили никакого желания использовать в сфере управления на любом из уровней какой-либо из языков народов побережья. Такое отношение означало, что до последних столетий Средневековья простой народ, населявший Конфедерацию, — особенно крестьяне — был вынужден мириться с тем, что существует некий пласт культуры, из которого он исключен. Вдобавок к этому языки, на которых говорили прибрежные народы до начала «нового порядка», сами по себе значительно изменились. Диалекты, существовавшие среди эстонцев, были в достаточной степени схожи, чтобы их различия не становились препятствием для эффективных межрегиональных коммуникаций и дальнейшего формирования языкового единства. На юге, у ливов, возможно, были лучшие возможности для общения с эстами (поскольку у обоих народов языки были финскими), чем с их балтоязычными соседями (латгалами, селами, земгалами и куршами). Фактически ничего не известно о языке селов; латгальское население занимало достаточно большую территорию, чтобы его язык имел несколько диалектов, и некоторые специалисты по исторической лингвистике полагают, что земгалы и курши говорили на родственных языках. Но по мере смены поколений и их пребывания внутри Конфедерации языки, существовавшие до ее возникновения, стало все труднее различать. Письменные источники — разумеется, написанные немецко- и латиноязычными авторами — продолжали проводить различие между этим крестьянскими народами (в основном на основе языков) спустя долгое время после их завоевания. Однако в XV в. резко возросло использование по отношению ко всем этим народам термина Letten («латыши») или его вариантов. Данный термин, очевидно, произошел от самоназвания латгалов. Также источники использовали термины deutsch и undeutsch («германский» и «негерманский»), поскольку все остальные языковые различия в Конфедерации имели меньшее значение. Рассматривая этот период много веков спустя, латвийские историки предположили, что в течение XIV и XV вв. покоренные народы, жившие к югу от эстонцев, «слились друг с другом» (латышек. saplūda) в результате чего возникло латышское население и нечто вроде уникального латышского языка. Эта яркая и наводящая на размышления метафора, подразумевающая динамику слияния и взаимной ассимиляции сельского населения, может быть, в самом деле описывала реальное положение вещей. Однако единственный очевидный раздел, существовавший тогда, пролегал именно между правящими элитами Конфедерации и сельским населением.
Такое разделение не было ни неизбежным, ни естественным. Норманнское вторжение в Англию в 1066 г., всего через несколько десятилетий после появления крестоносцев на побережье Балтики, также повлекло за собой социальное, языковое и культурное расслоение общества (на норманнов и саксов). Однако несколько столетий спустя все слои населения страны объединились в единое целое под названием англичане, которые говорили на общем английском (по крайней мере, англонормандском) языке. Ничего подобного не произошло на побережье, и единственной языковой связью между немецко- и латиноязычными высшими классами и языковыми общностями подчиненных им сельских жителей были лишь языковые смеси, которые должны были возникнуть на уровне бытового общения.
В Великом княжестве Литовском существовали совершенно иные языковые проблемы: правительство и двор на исконно литовских землях продолжали использовать литовский язык, но в то же время толерантно относились к славянским языкам, вошедшим в употребление в стране по мере присоединения восточных и юго-восточных территорий. Более того, одна из форм церковнославянского в конце концов стала в Литовском государстве официальным языком делопроизводства, в то время как латынь и другие западноевропейские языки использовались в официальной корреспонденции. Так литовский язык терял свою силу в государстве, носящем имя Литва. Маргинализация этого языка продолжалась и после Кревской унии,
