было испорчено. «Вот обида! — подумал Бакар. — Приведу верблюжонка без седла. Если бы Нанак был дома, можно было бы пока попросить у него какое-нибудь другое седло. А что, если попросить седло у Маширмала? Ведь у него уйма верблюдов и какое-нибудь старенькое седло обязательно найдется. Пока Нанак сделает для Разии седло, она тем временем попользуется этим». И Бакар, не раздумывая больше, двинулся к дому Маширмала.
За годы, проведенные на государственной службе, господин Маширмал сумел сколотить кругленький капиталец.
Когда здесь провели канал, он всякими правдами и неправдами скупил столько земли, что ему мог бы завидовать любой помещик. Сейчас, уйдя в отставку, он поселился на своем хуторе, сдавал землю в аренду и, получая весьма хороший доход, жил в полное свое удовольствие. В данный момент он сидел на веранде, покуривая трубку. На нем была чистая рубаха, поверх нее — белый кафтан, дхоти, на голове повязан белый тюрбан. Увидев приближающегося Бакара, за которым на веревке шел верблюжонок, он закричал:
— Откуда идешь, Бакар?
— С рынка возвращаюсь, хозяин, — ответил Бакар с глубоким поклоном.
— А это чей же верблюжонок?
— Мой, хозяин, я его купил на рынке.
— Сколько же заплатил?..
Бакар хотел сказать сто шестьдесят, так как был уверен, что за такого красивого верблюжонка и двести рупий недорого, но, не желая хвастать, ответил:
— Запросили сто шестьдесят рупий, хозяин, а отдали за сто пятьдесят.
Маширмал внимательно взглянул на верблюжонка. Он давно уже присматривал себе такого.
Его собственный верблюжонок в прошлом году заболел, и, хотя Маширмал подлечил его, тот утратил легкую и красивую поступь.
Верблюжонок Бакара сразу же понравился Маширмалу. Стройный, светлый, шея длинная и гибкая! Не отрывая взгляда от верблюжонка, Маширмал бросил Бакару:
— Я согласен заплатить тебе сто шестьдесят рупий. Мне как раз нужен верблюжонок. Вот десятку и заработаешь…
— Да, но я сам только что купил его, хозяин, — стараясь обратить все в шутку, ответил Бакар.
Подойдя к верблюжонку, Маширмал стал гладить и ласкать животное, любуясь его необыкновенной красотой.
— Ну ладно, накину тебе еще пятерку, — сказал он Бакару и, не дожидаясь ответа, крикнул в глубь двора: — Эй, Нура!
Работник, который в это время рубил в колодце сочные листья на корм буйволам, кинулся на зов, даже забыв положить секач.
— Возьми и отведи в стойло этого верблюжонка. Я отвалил за него целых сто шестьдесят пять рупий. Как думаешь, стоит он этих денег?
Прежде чем взять из рук растерявшегося Бакара поводок, Нура внимательно осмотрел верблюжонка с ног до головы.
— Хорош! Очень хорош! — одобрительно щелкнув языком, сказал он.
Вынув из кармана деньги, Маширмал пересчитал их и, вкладывая в руку Бакара шестьдесят рупий, сказал весело:
— Ведь вот на твое счастье какой покупатель случился! Твоя удача. Пока бери эти шестьдесят рупий, а остальное отдам попозже. Пока придет тебе время помирать, всю сумму сполна получишь.
И, не слушая, что хотел ему ответить Бакар, Маширмал быстро зашагал к конюшне.
— Подожди готовить еду для буйволов, сначала накорми верблюжонка! — крикнул он Нуре.
Луна еще не взошла. Кругом было безлюдно и тихо. Легкий туман окутал деревню и степь. На небе робко появились две первые звездочки, и в сгущающихся сумерках два дерева, стоявших неподалеку, казались какими-то великанами в длинной черной одежде. На обочине дороги, у самого въезда в деревню, безмолвно сидел Бакар. Перезвон колокольцев на шеях пасущихся поблизости верблюдов отдавался у него в сердце погребальным плачем. В руке он продолжал держать шестьдесят рупий, которые теперь для него уже ничего не значили. Глядя на полоску слабого света, пробивавшуюся из окна его хижины, Бакар ждал, пока Разия уснет и он, крадучись, как вор, сможет возвратиться к себе домой.
Рамврикша Бенипури
ДЭВ
В саду у деда Тапеса́ра росла иноземная гуава. Трудно сказать, откуда в свое время привезли черенок этого дерева — из дальних стран или откуда-нибудь поблизости. Во всяком случае, здесь оно было новым, неизвестным. А у нас всякую новинку, особенно если она к тому же и малого размера, принято считать иноземной — это я знаю по собственному опыту. Мою маленькую карликовую собачонку так и кличут «Иностранка».
Гуава была значительно меньше местных пород этого дерева, ветки — тоньше и нежнее, листья темно-зеленые, блестящие. Плоды ее, тоже небольшие, покрывались молочно-белым налетом, когда их варили. А какие они были вкусные, просто объедение!
Мы, ребятишки, всегда посматривали на них, глотая слюнки, поэтому дед Тапесар глаз не спускал с дерева, охраняя его от нас.
— Ты видал, Дэв? На иноземной-то плоды уже поспели!
— Ждите меня здесь, я мигом нарву их.
— Да Тапесар ноги тебе оторвет за это!
— Пусть попробует!
Дэв стрелою срывается с места. Пригибаясь за кустами, а порой ползя на животе, он подбирается к дереву и с быстротой обезьяны влезает на него. Мы издали наблюдаем, как его проворные руки быстро обрывают спелые плоды гуавы. В предвкушении лакомства все жадно глотают слюнки.
Дэв не довольствуется тем, что́ находится у него под рукой. Соскользнув пониже, он становится на тонкую ветку и, вытянув руку, ловит ускользающий плод. Ветка под ногой не выдерживает его тяжести и с треском ломается. Дэв плашмя шлепается на землю.
Услыхав шум, Тапесар, вооруженный палкой, выскакивает из шалаша. Но Дэв не медлит ни секунды: поспешно вскакивает и улепетывает со всех ног. Разве угнаться за ним старику Тапесару? Добродушно ворча, он возвращается в сад.
Я встречаюсь с Дэвом через несколько минут в одном из укромных уголков, известных только нам, ребятам. Из всех карманов у него торчат спелые гуавы, сорванные вместе с листьями.
— Бери, — тут же предлагает он мне.
— Э, а это что такое?..
Левая рука Дэва висит плетью. Кажется, что она состоит из двух отдельных частей, связанных между собой только кожей. Я думал, что Дэв, спасаясь от погони, сгоряча не обратил на это внимания. Но он и теперь только чуть покосился на сломанную руку.
— Пустяки! — говорит он, продолжая спокойно жевать гуаву.
— Какие пустяки — ты же руку сломал! — Голос у меня дрожит.
— Срастется, — говорит он беззаботно и добавляет, показывая глазами на шарф, висящий у меня на шее: — Заверни-ка мне ее в эту штуку, да подвяжи повыше.
Мне кажется, я сам ощущаю боль, перевязывая его сломанную руку, у меня сжимается сердце. А он даже не охнул ни разу. Только глаза немного покраснели.
— Неужели
