местами. Вы командир, а я наблюдатель на борту вашей лодки. С одной стороны – американский крейсер, а с другой – приказ императора. Что же вы будете делать, командир Тадао Мацуда? Я жду.
Глядя на часы, Зимон добросовестно выждал минуту, затем зевнул.
– Правильно делаете, что молчите. И впредь, Тадао, заткнитесь насчёт вашей японской исключительности. Она уже натёрла мне зад, а там я храню своё терпение. Всё оттого, что вы неправильно понимаете свою роль на моей лодке. Вы вроде бы и здесь, и в тоже время как бы где-то на вершине горы Фудзияма. Настала пора внести ясность. В силу известных вам сложившихся обстоятельств, да и в связи с тем, что выше меня теперь никого нет, и приказов о переназначении нам ждать неоткуда, я упраздняю вашу должность офицера-наблюдателя и назначаю вторым помощником. Уж извините за понижение, вакантна у меня только эта должность. Понятно, что принуждать вас под дулом пистолета я не буду. Решайте сами – продолжать ваши россказни о самурайской доблести, или всё же заняться делом с трусливыми европейцами? Если что-то вас не устраивает, я найду способ от вас избавиться. Кажется, в Испании ещё осталось японское консульство, или я ошибаюсь?
– Хильмар-сан, – наконец заговорил Мацуда. – Вы неверно истолковали мои слова. Если вы решили, что я отношусь к немцам с высокомерием, то это не так. Служить под командованием одного из них будет для меня честью, герр командир.
– Вот и прекрасно, – кивнул Зимон. – А сейчас уточните ваши новые обязанности, и… – Зимон демонстративно взглянул на часы. – Вахта обер-лейтенанта Бауэра заканчивается через полчаса, будь готов его сменить вовремя, второй помощник.
Дождавшись, когда японец покинет кают-компанию, Хильмар Зимон ехидно ухмыльнулся и, уверенный, что притихший радист Мюллер всё слышал, произнёс в приоткрытую дверь радиорубки:
– Ганс, мне некогда заниматься бумажной ерундой, так что доведёшь до экипажа мой приказ на словах и объяснишь, кто теперь для них наш самурай Мацуда. Теперь – что слышно в эфире? Как там крейсер?
– Американцы приближаются и болтают без умолку, даже не меняя частоты.
– Много болтают?
– Да, герр командир. В их районе сильный туман, флагман с «Омахи» в открытой сети требует от эсминцев включить огни и постоянно давать своё место в ордере.
– И ты всё понимаешь?
– Каждое слово, герр командир, – не без гордости ответил Мюллер.
– Откуда?
На этот раз радист стушевался, и, даже не видя его лица, Зимон представил, как забегали его хитрые глаза. У Мюллера были хитрые глаза, кудрявые рыжие волосы и, удивительный для матроса, острый изворотливый ум. Злые языки на берегу не раз шептали ему на ухо, что у радиста изрядная примесь еврейской крови. Вполне вероятно. В таких случаях Зимон слушал наушников с подчёркнутым вниманием, возмущённо цокал языком, кивал – и тут же забывал.
– До войны я учился при английском посольстве в Берлине, – едва ли не шёпотом ответил радист. – Мой отец был мелким клерком по найму, он ежедневно готовил для их посла обзор немецкой прессы.
– Теперь понятно. Научили на свою голову. Можешь определить – сколько в ордере эсминцев?
– По позывным я насчитал шесть.
– Шесть… – потемнел лицом Зимон. – Если взять худший вариант, что все они типа «Флетчер», и каждый несёт по двадцать восемь глубинных бомб, то получается… почти… сколько получается, Ганс?
– Сто шестьдесят восемь бомб, герр командир.
– Хватит перепахать весь пролив вместе с нами. Молодец, считать ты умеешь. Остаётся надеяться только на… на что нам остаётся надеяться, Ганс?
– На вас, герр командир.
– А ты подхалим. Надеяться нам придётся на тёмную безлунную ночь, шумное бурное море и то, что американцы не будут жаться к побережью, а пройдут севернее, на хорошей для нас глубине. Но ждать мы их всё же будем ближе к английским берегам.
– Герр командир, – начал осторожно Мюллер. – Ещё я пробежался по частотам, чтобы послушать, что происходит в мире…
– Не слушай, – оборвал его Зимон. – Весь наш мир теперь здесь. От кормы до носа, и ни метра больше.
Он встал, достал из-под подушки мятую командирскую фуражку, встряхнул её и надел, натянув козырёк по самые глаза, затем пошёл в центральный пост. В красном тусклом освещении чёрные, отбрасывающие множество теней, с трудом различимые силуэты казались не человеческими фигурами, а едва вместившимися в тесный отсек спрутами с десятками лениво колышущихся конечностей. Вжимая головы, спруты тихо перешёптывались, толкали друг друга щупальцами и бросали осторожные взгляды на командира. Рядом с матросами-рулевыми, на крохотном диванчике без спинки, уронив голову на грудь, спал Адэхи. Зимон осторожно его подвинул, отвоевав крохотный уголок, и присел рядом. Натянув ещё глубже фуражку и сложив на груди руки, он тоже погрузился в сон. Экипаж ему не поверил, и, решив, что командир лишь делает вид, что спит, но на самом деле слушает каждое слово, теперь и вовсе замолчал. Спокойствие нарушало лишь размеренное жужжание приборов да тихие шаркающие шаги. Первый вахтенный офицер обер-лейтенант Гоц Бауэр поднял голову, взглянул на хронометр с циферблатом, разбитым на двадцать четыре часа, и потянулся к бортовому журналу. Вахта подходила к концу, Бауэр привычно записал время, курс хода, скорость и неожиданно уставился на прошнурованные листы, будто впервые их увидел – а кому это теперь нужно, чёрт побери?! Кто всё это будет читать? В сердцах он швырнул журнал на штурманский стол, затем оглянулся на командира. «Пожалуй, этот будет, – скрипнул он зубами. – Упёртый сухарь, помешанный на порядке и мифическом долге!» Бауэр остался на лодке, мечтая, что теперь-то они избавятся от этой обязательной писанины, скупых, но жёстких приказов, прилетающих из главного штаба, станут свободными, предоставленными самим себе, эдакими флибустьерами нового мира. Но всё оказалось не так. Капитан-лейтенант Зимон и не думал что-то менять. Он хотел продолжать войну и теперь вёл их на верную гибель, словно упрямый баран, перегородивший автомагистраль и готовый бодаться с грузовиком, потому что так ему велит бараний долг. Бауэр бросил на командира взгляд, полный тоски и злости, и, снова скрипнув зубами, потянулся к журналу, чтобы закончить доклад. Вскоре пришла смена. Увидев в посту командира, новая вахта удивлённо жестикулируя, спрашивала – спит или притворяется? В ответ им лишь пожимали плечами. И лишь когда из-под фуражки донёсся безмятежный храп, экипаж расслабился. Машинально бросая взгляды на неподвижные стрелки приборов, вахтенные затянули обычные ностальгические басни о французских борделях. Если тема ненадолго менялась и касалась приключений в отпуске, то лишь для того, чтобы сравнить немок с француженками. Заступивший старшим на вахту Мацуда такую болтовню не пресекал. Он слушал вполуха, вспоминая разговоры японских матросов.
