критиковать музыканта или живописца, нужно предварительно что‐то понимать в его деле (таким багажом обладают далеко не все), но прозаик описывает жизнь, и каждый живущий считает себя в этом вопросе авторитетом.
Я нахожу, что в книгах люди вычитывают что‐то своё, заветное: врачу подавай болезнь, священнику – проповедь, бедняку – деньги, а богатому расскажи, что так и должно быть, что у него их куры не клюют. И если они находят в книге желанное или хотя бы что‐то знакомое, то она в их глазах становится «высший класс».
В этом постоянном споре автора с аудиторией чем‐то вроде передаточного звена выступает преподаватель литературы, и я иногда задумываюсь, а как же именно он разбирает произведение со студентами. Вероятно, это что‐то для него – для преподавателя, ужасающее.
От своей юной кузины‐девятиклассницы я узнала, что она разбирала мой роман на уроке английской литературы, а когда я, без тени признательности, спросила, почему именно мой, она ответила:
– Мне нужна была книга, которую наш учитель ещё не читал.
– И что же ты про неё рассказала? – поинтересовалась я.
– Сказала, что написала моя двоюродная сестра, – ответила моя кузина.
– Только это? – удивилась я.
– Остальное я списала с обложки.
Как видите, к этой проблеме я подхожу очень даже реалистично, сознавая, что решить её на этом свете никак нельзя, но обсуждать‐то можно и нужно. Не припомню, чтобы мы проходили роман в его полноценном виде, ни в старших классах, ни в колледже. Собственно, я поняла, что такое проза, уже будучи без пяти минут магистром английского языка, да и то потому только, что уже сама пробовала силы на писательском поприще. Я уверена, что вполне возможно достичь самых высоких академических степеней, так и не узнав, как следует читать художественную литературу. Дело в том, что люди не знают, чего им ожидать от произведения, полагая в большинстве своём, что искусство должно быть практически полезным, что оно должно что‐то производить, а не что‐то собой представлять. Они заглядывают в книгу, зажмурив глаза, напоминая слепых в зоопарке, которые, трогая слона за разные места, представляют его каждый по‐разному.
Что же, по моим ощущениям, дело можно сдвинуть с мёртвой точки, уделяя в учебных заведениях больше внимания такому предмету, как беллетристика.
Моё личное положение здесь, конечно, не ахти какое. Во всём, что касается вопросов педагогики, я человек первозданно‐девственный. И всё‐таки я верю в крупицу взаимопонимания между теми, кто пишет книги на английском языке, и теми, его преподаёт. Если бы мы могли не думать о студентах, а я о читателях, тогда, я уверена, смогли бы «найти общий язык», то есть вместе наслаждались бы нашим любимым языком и тем, как он может стать орудием для достижения неподдельной драматической истины. На мой взгляд, для нас с вами это первостепенная забота, ибо вы не можете помочь студенту, а я читателю, отступая от первоначальной цели – не изменять предмету и его нуждам. Вот зачем, по моему мнению, изучение романистики в школах надлежит сделать отдельной дисциплиной.
Задача прозаика – воплощать таинства, описывая людские обыкновения, а «таинства» – это ведь для современного ума звучит весьма обременительно. В начале века Генри Джеймс писал о молодой женщине: мол, хоть и будет в грядущий век летать на аэроплане, но понятия не будет иметь ни о таинствах, ни об обыкновениях [75]. Незачем было Джеймсу ограничивать свой прогноз слабым полом (а в остальном он бесспорный). Таинства – наше земное бытие, а обыкновения – те условности, через которые писатель раскрывает его суть.
Не так давно одна преподавательница сообщила мне, что по мнению её студентов, писать уже больше не о чем. Они убеждены, пояснила она, что всё можно показать при помощи цифр, а возиться с цифрами – себе дороже. И по‐моему, такое мнение вполне естественно для представителей поколения, которому внушили, что учиться надо, чтобы упразднить такую категорию, как непостижимое. Людей такого рода не может не раздражать вымысел, ибо сочинитель как раз и занят изучением тем, как проживается таинство. Его волнует вышняя тайна, воплощённая в зримом мире чувственного опыта.
Ну а если такова его цель, все степени осмысления в прозе оказываются вписаны в самую «букву» повествования. В прозе, в той мере, насколько она есть проза, нет места для абстрактных проявлений сострадания, благочестия и морализма. А это означает, что нравственная позиция автора находится в прямой связи с его ощущением драматургической целесообразности, что, в свою очередь, делает весьма затруднительным делом трактовку произведения для студентов, в особенности начинающим.
Не знаю, как с этим предметом работают теперь, если с ним вообще работают, но в годы моего студенчества я подметила несколько способов, позволявших преподавателю обучать нас словесности, игнорируя её природу.
Наиболее простым и популярным было сведение к истории литературы, с акцентом на «что и когда» было написано, и какие сопутствовали этому события. Сейчас такой подход не вызывает у меня неприязни. Студентам определённо следует знать все эти вещи. Здорово перестало ощущаться прошлое. Боюсь, что современный студент видит прошлое по канонам современности, и ему то и дело необходимо напоминать, что корабли викингов были оснащены несколько иначе, нежели лайнер «Куин Мэри» [76], а лорд Байрон не летал в Грецию самолётом. В то же время это не есть преподавание литературы, и едва ли интерес к подобным темам сохранится по окончании учёбы.
Ещё один способ уклониться от преподавания литературы, открытый мною в ту пору, состоял в концентрации на каком‐то одном авторе и его душевной жизни. Откуда столько меланхолии у Готорна, почему напивался Эдгар По, а Англия нравилась Генри Джеймсу больше Америки [77]? Подобные смакования отнимают уйму времени, отодвигая на неопределённый срок рассмотрение самого произведения. Которое на самом деле существует отдельно от автора, когда оно осталось на бумаге. И чем оно сложнее, тем меньше значения имеет, кто и зачем его написал. Если ты изучаешь литературу, намерения автора следует искать в его книге, а не в его жизни. Психология – предмет интересный, но едва ли первостепенный для преподавания литературы.
Равно как и социология. Когда я училась, книгу могли включить в программу по степени злободневности затронутых в ней социальных вопросов. Но хорошая проза разбирается с человеческой натурой. Злоба дня для неё – не цель, а побочное средство. Хотите больше злободневного – читайте газеты.
Мне приходилось даже наблюдать моменты, когда, исчерпав всех хитрые ходы, несчастный педагог всё же сталкивался с тем, что преподавать ему придётся литературу. Чего, конечно же, так никто
