всего раскрывается в пограничной ситуации, и я убеждена, что такие минуты куда интереснее для писателей, нежели канва повседневности. Насилие может быть обращено как во вред, так и во благо. Царство небесное, оно ведь силою берётся[69]. Да и чего бы ни добивался человек силой, она раскрывает самые ценные качества его характера, которые он унесёт с собой в вечность. А поскольку все герои моей истории стоят «на пороге вечности», уместно прикинуть, с каким багажом они туда попадут. Во всяком случае, я надеюсь, что приняв во внимание все эти пункты, вы сможете разглядеть в ней нечто большее, чем отчёт об убийстве целой семьи по дороге во Флориду.
Таинство свободы
(заметка написана в 1962 году в связи с юбилеем выхода книги)
Роману «Мудрая кровь» исполнилось десять лет, и кровь эта до сих пор кипит. Я покуда ещё в силе определить, остыла ли она, и довольна тем, что могу констатировать: нет, кипит. Вещь написана с азартом, и читать её, по возможности, следует так же. Это комичная история христианина поневоле, сама по себе весьма серьёзная, поскольку каждый комический роман, если он чего‐то стоит, посвящён вопросу жизни и смерти. Младенческая невинность автора «Мудрой крови» в теоретических вопросах не мешает ему чем‐то в жизни озаботиться. Тот факт, что вера в Христа для кого‐то вопрос жизни и смерти, всегда был камнем преткновения для читателей, предпочитающих не придавать ей особого значения. Для них добропорядочность Хейзела Моутса выражается в отчаянных попытках этого персонажа избавиться от фигуры Христа в лохмотьях, бесприютно слоняющегося на задворках его памяти [70]. А для автора его порядочность состоит как раз в том, что он на это не способен. Но можно ли судить о честности человека по тому, чего он не может? Думаю, что в большинстве случаев можно, поскольку свобода воли означает не что‐то одно, а целый клубок побуждений, конфликтующих в душе одного человека. Свободу следует воспринимать комплексно. Это загадка, решение которой в комической вещи спрятано ещё глубже.
На территории Дьявола
(Из переписки с Уинифред Маккарти, опубликованной во втором номере «Фресках», Т. 1, Университет Детройта, февраль 1961 года)
Моё представление о свободе воли сформировано на основе традиционной католической доктрины. Я не думаю, что настоящему романисту интересно описывать мир людей, жизнь которых жёстко предопределена. Даже если он пишет о персонажах, находящихся в стеснённых жизненных обстоятельствах, новый шанс у героя и его неожиданный, не единственно возможный поступок – это единственное, что может осветить и оживить картину повествования. Вот почему предсказуемые, предопределённые действия у меня вызывают смех, а своевольный поступок, приятие вышней благодати – вот на чём всегда сосредоточено моё внимание, потому что оно заставляет работать сюжет. В моём рассказе «Хорошего человека найти нелегко» так поступает Бабушка, нарекая убийцу по кличке Мисфит «сыночком», а в рассказе «Река» это заветное желание малыша найти царство Христово. В «Игрушечном негре» эта самая игрушка помогает мистеру Хэда снова найти общий язык со своим внуком Нельсоном [71]. Все эти вещи непредсказуемы. Они зримо показывают, как нисходит на моих героев благодать.
Писатель‐католик верит, что свободу в нас убивает грех, а современный читатель уверен, что, согрешив, мы становимся свободнее. Что предельно сужает шанс на взаимопонимание между ними. А по сему, чем больше автору хочется сделать сверхъестественное явственно‐очевидным, тем натуральней ему удаётся показать и реальный мир, потому что если читателям не видна реальность, они определённо не заметят и то, находится за её пределами. Свобода Таруотера [72] не вызывает сомнений, он и не мог быть другим. В его «одержимости» пророчеством мне видится таинство Божьей воли, а никак не мания душевнобольного. Хотя тема это запутанная, и нелишне, чтобы тут дал пояснения кто‐то, осведомлённее меня. Что же касается Еноха [73], то персонаж это по большей части комический, он дурачок или юродивый. И причина его одержимости, клиническая или какая ещё, не так уж и важна.
Читая мои рассказы, можно заметить, сколь активно дьявол готовит почву, по всей видимости, нужную для успешного нисхождения благодати. Финальное видение Таруотера едва ли имело бы место, не повстречайся ему человек в кремово‐лиловом авто [74]. Вот оно, очередное таинство.
* * *
Чтобы чётче ощутить таинство, нам нужно ощутить и зло, позволяющее разглядеть дьявола воочию, вынудив его представиться, назвать себя не абстрактной «силой зла», а персонажем в той или иной ситуации. Литературе, как и силам добра, не хватает воздуха там, где дьявол не опознан в лицо и не задействован ни как личность, ни как необходимый элемент драматургии.
Век, в который мы живём, не доверяет ни фактам, ни ценностям. А мы хотим рассмотреть и обсудить жизнь именно этого века. Романист уже не может отражать равновесие окружающего мира, вместо этого он пытается создать свой собственный. Драма позволяет писателю и изобразить нечто и оценить. Он помещает уродцев на страницах своих книг, показывая не то, какие мы есть, а то, какими мы были и кем могли бы стать. В образе фрика‐пророка выступает он сам.
На такой картине всегда найдётся место для благодати в богословском смысле. Её можно заметить в каждом великом рассказе, где она ожидает, примут её или отвергнут, даже если читатель проглядел это место.
Авторы рассказов без умолку спорят о том, что же заставляет произведение «работать». Я обнаружила, что это поступок, абсолютно неожиданный и одновременно абсолютно правдоподобный, и выяснила, что для меня за таким поступком неизменно просматривается вмешательство благодати. И очень часто невольным инструментом её выступает дьявол. Впрочем, эти сведения были не вложены мною в свои рассказы, а почерпнуты мною из них.
Короче говоря, мои собственные сочинения убедили меня в том, что главной их темой является проявление Божьей милости на угодьях, большей частью принадлежащих Дьяволу.
А ещё я узнала, что читает меня публика, в глазах которой не стоят свеч ни благодать, ни Дьявол. Со своей публикой сталкиваешься прямо как со своим сюжетом. Очередной удар обухом по голове.
Преподавание литературы
Время от времени прозаик отвлекается от своей работы дольше обычного и тогда замечает, как читатели недовольны уровнем современной прозы. Чьи‐то голоса упрекают его в нерадивости и советуют исправиться, пока не поздно. Иначе прозу скоро совсем перестанут читать. Перевелись ведь те, кто читает поэзию ради какой‐то практической пользы.
Разумеется, среди всех творческих профессий на самом «подлом» счету стоит писательское ремесло. Чтобы
