теперь представьте такой коллаж: атомный авианосец «Нимиц» среди карельских валунов, белый бронепоезд, идущий сквозь скит, и две двуликие фигуры — русского штурмана Миклашевского вкупе с американским политологом и морского министра Лемана с его можно сказать сиамским собратом, капитаном 2-го ранга Российского императорского флота, сжимающего в руках икону «Никола с корабликом»…
Часть четвертая. Пассажир дальнего следования
Станция Ерофей Павлович. 20 февраля 1941 года
…Труп пассажира, умершего в мягком вагоне поезда «Владивосток — Москва», снесли на носилках в пустую камеру линейного отдела НКВД станции Ерофей Павлович и оставили там до утра. А к утру до станции, названной так в честь сибирского землепроходца Хабарова, должна была добраться единственная в пристанционном городке карета «скорой помощи».
Документы покойного и его багаж, состоявший из одного старомодного вьюк-конверта, обшитого по закраинам брезента кожей, отнесли в кабинет начальника линейного отделения, а тот, полистав мало что сообщивший ему паспорт — Грессер Николай Михайлович, русский, 1880 года рождения Санкт-Петербургской губернии, прописанного в Ленинграде, вдовца, — открыл медный замочек вьюк-конверта таким же медным ключиком, найденном на шее мертвеца вместе с серебряным нательным крестиком, украшенной старославянской надписью «Спаси и Сохрани!».
Щелкнул замочек, и пожилой лейтенант НКВД открыл дорожную сумку. Первое, к чему потянулась его рука, был увесистый замшевый футлярчик из-под театрального бинокля. Расстегнув кнопку, он извлек изящный дамский револьверчик, который будучи еще меньшим, чем карманный «бульдог», именовался в дореволюционные времена «щенком» или «паппи», о чем лейтенант в силу рабоче-крестьянского происхождения не знал. Но он очень взволновался, обнаружив, что в снаряженном барабане револьверчика отсутствовали два патрона. Эта находка возбудила особый интерес начальника ЛОМа к остальным вещам во вьюк-конверте. Отложив в сторону сверток мужского белья — кальсоны, рубашка, носки, полотенце, он извлек из-под него толстую тетрадь в черной клеенчатой обложке с аккуратно надписанной этикеткой «Ослепление подводных лодок», и вторую — потоньше, без этикетки. Пролистав первую тетрадь, лейтенант понял, что это научный труд и речь в нем идет о каких-то новых способах борьбы с подводными лодками. Там были непонятные расчеты, формулы, схемы. Зато другая — без этикетки — была совершенно понятной: что-то вроде дневника. Между страниц были вклеены использованные железнодорожные билеты «Москва — Владивосток» и обратно. Их было много — более полусотни. Если верить пробитым на них датам, этот странный старик последние три года только и делал, что ездил из Москвы во Владивосток и, проделав немалый двухнедельный маршрут, почти тут же возвращался обратно! Выходило так, что в вагонах курьерского поезда он провел без малого три года…
Револьвер, секретный трактат о подводных лодках и эти странные челночные рейсы — все наводило на мысль, что на глухой сибирской станции нашел свой последний приют матерый агент японского — какого же еще, если Владивосток? — империализма.
Лейтенант НКВД вытер взмокший лоб и снял телефонную трубку…
Петроград-Ленинград. 1922–1938 годы
Капитан 2-го ранга Николай Михайлович Грессер объявился в Петрограде в конце 1922 года со справкой о демобилизации из РККФ и прочими удостоверительными советскими документами, приобретенными за массивное обручальное кольцо червонного золота, которое когда-то в гарнизонном храме Порт-Артура надела ему на безымянный палец незабвенная Ирен. Среди прочих таких «ксив», купленных на Апрашке (Апраксинском рынке), был у него профсоюзный билет союза печатников и типографских работников, мандат на получение бесплатного питания на Московском вокзале, выданный комендатурой города Петрозаводска, удостоверение путевого обходчика и еще несколько весьма правдоподобных советских документов.
Николай Михайлович пришел на Английскую набережную (теперь она называлась набережной Красного Флота) и рискнул позвонить в свою квартиру, где не был ровно пять лет — с того самого дня, когда ушел готовить торпедный залп по «Авроре». Дверь открыла Стеша, и это было единственное, что напоминало прежнюю жизнь. В шестикомнатной квартире Берхов, перенаселенной теперь после многочисленных уплотнений, жили теперь пять семейств, не считая самой Стеши. Гостиную занимал лудильщик-татарин с женой-прачкой и кучей ребятишек. В спальне обитала подозрительная парочка — нерасписанная, как сообщила Стеша, — явно злоупотребляющая кокаином и добывающая зелье вместе с хлебом насущным в каком-то ультрасовременном пролетарском театре. Столовая отошла чете совслужащих банка. В комнате Надин квартировала телефонная барышня чахоточного вида. В покоях Ирен хозяйничала решительная революционная дама в кожанке и в кожаной же юбке — секретарь какого-то флотского трибунала. Вместе с ней жила и ее мамаша — черноусая старуха-еврейка, разбитая болезнью Паркинсона. Стеша же на правах старожилки, а также представительницы угнетенного класса (бывшей прислуги) и председателя квартирного совета, выбрала себе кабинет Николая Михайловича с видом на Неву и Васильевский остров, а главное, очень удобной «буржуйкой», чья жестяная труба выходила не в окно, как в остальных комнатах, а в каминный дымоход, для чего и была водружена посреди старинного очага с еще не выломанным бронзовым убранством. На тех же правах предкварсовета она заставила жильцов разобрать свою рухлядь из бывшей прикухонной каморки и поселила туда «ветерана Красного Флота» — как было объявлено для всех — Николая Михайловича Грессера.
Как и пять лет назад — все тем же маршрутом по Английской, а ныне набережной Красного Флота, под шпиц Адмиралтейства, — Грессер снова стал ходить на службу. Правда, на сей раз куда как скромную — в типографию Морского ведомства и журнала «Морской сборник». Должность его называлась — линейный корректор. В шутку Грессер называл себя «линкором». Порой так и представлялся:
— Линкор Грессер, если угодно!..
Впрочем, особенно представляться было некому. Новых знакомств бывший кавторанг не заводил, а число старых резко поубавили обе войны — германская и Гражданская — а также тиф, голод и ВЧК.
Типографией заведовал выдвиженец из участников штурма Зимнего — бывший экипажный фельдшер с непереносимой для корректорского глаза фамилией Авсяников, человек столь же безграмотный в типографском деле, сколь и его фамилия сама по себе. Вознесла Авсяникова его безудержная напористость, а также острейшее чувство классовой бдительности. С ним у Николая Михайловича сразу же не заладилось. И дело даже не в том, что Авсяников отстаивал новое — советское — написание стариннейшего мореходного инструмента, которого-то и в руках не держал, — «секстант». Любой уважающий себя моряк напишет и скажет: «секстан». Именно так и правил линкор Грессер. Однако Авсяников сразу же «классовым чутьем» почуял в подначальном ему сотруднике «белую контру». Ну, разве станет сочувствующий делу освобождения мирового пролетариата человек приходить на советскую службу в старорежимном офицерском кителе — даром что без погон? Разве станет он подчеркивать свое эксплуататорское прошлое пробором, расчесанным на дореволюционный манер? Разве станет он избегать пролетарского слова «товарищ» и обращаться к сотрудникам по корректорской не иначе как «коллега», а к женщинам —
