Думаете, она что-то с этого получит? Награду или, может, отмщение? Может, офицерский паёк или талоны на кокаин? Нет, тогда или восторжествовала бы справедливость, в которую я перестала верить, или все дома вокруг давно бы уже опустели.
Почему-то именно сейчас захотелось об этом подумать. Наверное, потому что вопрос со мной был уже ясен, и я старалась цеплялся за тот мир, который постепенно для меня мерк.
Нестерпимо болели рёбра. Ноги подворачивались на неровной брусчатке, но заботливые руки каждый раз вскидывали меня к небесам. От этих упражнений наручники врезались глубоко в кожу и, кажется, порвали её в нескольких местах. Знаю, один зуб я оставила на пороге дома, ещё один – на втором лестничном пролёте. На этот раз они ещё поцеремонились.
На память о себе я оставила старому бежевому дому немало себя. И тогда, и теперь, надеюсь, люди не запачкаются об меня, идя на работу?
Возможно, дело в превосходстве. Она действительно считает себя пастырем, ниспосланным высшими силами, чтобы заботиться о пастве. И не требует за это ничего от других. И скорбит по каждой прогнившей душе.
Вот только душа-то не прогнила, она более-менее в порядке. Если её, душу, не заботит окружающий мир, неужели она не достойна того, чтобы её просто оставили в покое?
Ведь может же человек занимать тем, что он любит? Не воровать, не врать, не толкать людей в смолу бюрократии, а просто жить? Ну что сделается с этой страной, если я не выточу пару гаек на заводе? Или для спасения своей души обязательно нужна чужая?
Маленький принц. Вахтёр, работающий за еду. Бледная святая с медным нимбом.
Что ж, сейчас это уже не важно. А было ли когда-нибудь?
О, как же всё вокруг сейчас бледно. Как же мне хотелось сейчас ощутить на себе нежное прикосновение тепла. Но в ответ – холодное дыхание и деревянные тиски, одетые в чёрный бархат.
Солнце чернеет за горизонтом,
Где же вы, где, мои вечные сны?
Исчадья добра исходятся в гоготе,
Страхом сжигая душевнобольным,
Ангел с гнилыми зубами клевещет:
Сон не положен, работать пора -
Мозг на предел, а сердце взять в клещи
Бессонницей с ночи и до утра.
Меня закинули в глотку фургона, не снимая наручников, с грохотом захлопнулась дверь. Через решётку было видно, как на небе пробиваются первые лучи солнца, впервые за столько месяцев.
А ведь сегодня должен был быть прекрасный день, мама…
Прощай
На разлитой грязи сонного города,
Посередь перегара и осколков стекла.
Где-то в тени старого здания короба
Бегала, прыгала наша мечта.
Пыль поднимая и тихо кашляя,
Среди арматуры и крошки бетона,
Она веселилась, дура бесстрашная,
В воздух швыряя кусочки картона.
И стекловата ей стала периною,
В эту гнетущую, страшную ночь.
Она отвергала природу звериную
Нашего страха и нашу жёлчь.
На утро исчезнув, оставила смехом
Послание строчки, для тебя и меня.
Оставшийся ветер разнес его эхом
Меж стен, продолженье до ночи храня.
Свежеет, утреннее солнце не греет, да и толком не светит. Рассветный ветер промозглым дыханием облизывает почти оголённые кости. Только-только наступила весна, и из-под грязного снега на свет прорезается новорождённый асфальт. Первые ушастые меховые головы уже начали выглядывать из подвалов.
Летняя военная форма совсем не греет, и никогда не грела мальчика, но он уже успел к этому привыкнуть. Красные от холода ручки жмут лацканы грязно-зелёной шинели, стараясь хоть немного скрыть от собачьего холода распахнутую душу.
Невзрачный парнишка, с удивительно большими для азиата миндалевидными глазами, жмётся к осыпающемуся углу дома и улыбается. Открыто и как-то по-детски вымучено. Он слегка приплясывает от холода и постоянно прячется от ветра, то за угол дома, то за обжигающе морозную водосточную трубу, он ждёт.
Подъездная дверь с тяжёлым металлическим стуком захлопнула свою пасть. Парень спрятался, затем – осторожно выглянул, как запуганный зверёк, ложная тревога.
Сосед, высокий мужчина в армейских ботинках. Каждое утро он, как тигр из детских сказок, уходит на раннюю охоту. От него всегда пахнет мясом и мужским неуклюжим уютом. Он останавливается напротив Мальца, смотрит на него тёплым взглядом. Его широкая рука бережно лежит на толстенькой наплечной сумке.
Парень выглядывает из-за угла, смотрит в насмешливые серые глаза, скрытые почти под небом.
– Привет, дружище, – раздаётся голос гиганта.
Глубокий рокот отдаёт железом, умудряясь при этом быть ласковым. Насколько ласкова может быть щетина кабана.
Мальчишка попытался улыбнуться в ответ, но его сердце так обветрилось, что у него получается только слегка развести в сторону щёки. Ему кажется, что вышло не очень хорошо.
– Сегодня ничего нет, прости, – говорит Тигр, – может, вечером что-нибудь достану.
Да, на этот раз от него ничем не пахнет, кроме, разве что, бессонной ночи.
Мальчишка не прекращает улыбаться. Этот дядька, мужчина лет тридцати или тридцати пяти, живущий над ним, часто здесь проходит. Его шаги, чёткие и громкие, чуть подшаркивающие, ни с чем не спутаешь на лестничной клетке. Он постоянно здоровается, но никогда не произнося ни слова, только наклоном головы.
Кажется, парень ему ещё ни разу ничего не сказал, да Тигр его и не просил. Он всегда сам с ним заговаривал и почти каждый раз отдавал ему завёрнутые в пергамент горячие бутерброды. Самые вкусные, что парнишка когда-либо ел. Правда, это были единственные, которые он пробовал, но ему почему-то казалось, что лучше Тигра готовить их никто не мог. С дешёвым сыром, копчёной колбасой и всегда свежим огуречным ломтиком.
Они всегда были какие-то по-особенному аккуратные, словно сделанные не руками человека.
И в обмен за это он не требовал от Мальца ничего, даже беседы. Только лишь улыбался, наблюдая за тем, как парень полудико вгрызается маленькими зубками в сырную мякоть. Не умилительно, не приторно, а как-то устало и спокойно, словно смотрит на акт свершения вселенской справедливости. Словно каждый укус приближает наступление мировой гармонии. А, может быть даже, и это, конечно же более важно для мальчика, его собственной.
Тигр проходит мимо, не касаясь рукой, не говоря ни слова, в тщетных попытках сохранить внутренний огонь в это холодное утро. Парнишка смотрит ему вслед. И улыбается, на этот раз, искренне, для себя, словно лесной костерок. А здоровяк уходит, на ходу доставая из кармана куртки сигареты, он всегда закуривает, когда расстроен.
