— Выдать? Что?
— Ну, вот это — насчет упавшей книги.
— Конечно, нет.
— Ведь он собирается отправить меня на пенсию. Он говорит, что у меня все хуже с глазами. Насчет электрического освещения он мне не верит. Но я же всю свою жизнь проработала с детьми… — Сквозь свои толстые очки старая фройляйн смотрит в пустоту. Мне так ее жалко, что я побыстрее отвлекаю ее:
— И что же было с Ханзи дальше?
Она облегченно улыбается:
— Ах, с Ханзи? Так вот. Этот Фареншильд — человек состоятельный. Он имеет строительное предприятие. Господин Фареншильд пожелал, чтобы мальчика перевели в интернат, чтобы он учился в хорошей школе. Он готов был заплатить столько, сколько надо. Но и это оказалось непросто! Ни один интернат в Германии не хотел принимать Ханзи. Он по ночам мочится в постель. Грызет ногти. Плохо учится. Его взяли мы. И все было хорошо — до рождественских праздников. Тут мы допустили ошибку.
— Какую?
— Приехал сам господин Фареншильд и так убедительно просил отпустить Ханзи с ним, что мы уступили. Мы обманулись — шеф и я. Господин Фареншильд произвел на нас такое хорошее впечатление… — Ее взгляд вновь уходит в пустоту, и она потерянно говорит сама себе: — Я всегда считала, что могу по лицу человека определить его характер.
— А это невозможно?
— Я, во всяком случае, не могу. Мне кто-то может показаться ангелом и оказаться на самом деле чертом. Вы не видели рубцы…
— Рубцы?
— По всему телу у Ханзи. Я посадила мальчика играть с набором игрушек, и во время игры постепенно выяснилось, что было на рождественских каникулах. Этот господин Фареншильд ужасно обращался с Ханзи. Поэтому, когда подошли большие каникулы, мальчик предпринял попытку самоубийства. Вот мы и оставили его здесь. Но с ним так трудно. А что будет, когда наступит возраст созревания…
Как много доброты и тепла излучает фройляйн Хильденбрандт. И я думаю: надо же — и никто не знает об этой почти слепой женщине, которая живет здесь, в горных лесах Таунуса, и всю свою жизнь проработала с детьми. Ей не дадут, как устроителям грандиозных человеческих боен, орден, в ее честь не будут звенеть фанфары, для нее не найдется Креста за заслуги перед Федеративной Республикой.
Я спрашиваю:
— Этот набор игрушек вы применяете в работе с особо тяжелыми детьми?
— Да, Оливер. Это так называемый сцено-тест. Современная детская терапия — это лечение игрой. Мы наблюдаем, как играет ребенок. Мы размышляем: почему он это сейчас делает? Мы слушаем, что он сам говорит про свои выдумки. Мы наблюдаем, с какой игрушкой идентифицирует ребенок сам себя. Оценивая результаты теста, мы не стремимся установить степень сообразительности, особенности характера и способности ребенка. Мы хотим уяснить сущность и глубину конфликта, от которого он страдает. Вы сами видели, как обстоит дело с Ханзи: господина Фареншильда убил крокодил, всех других людей тоже. Мать он засунул головой в унитаз. За то, что та грызет ногти и мочится в постель. И за то, что она «вообще» такая злая. Только самому Ханзи (а Ханзи — это большой и красивый принц, самая лучшая из всех кукол) самому Ханзи крокодил ничего не сделал. Он позволил даже взять себя на поводок и отвести в зоопарк.
— Крокодил — это его агрессивность?
Фройляйн кивает.
— Да. Но и его надежда, его мечта и желание когда-нибудь стать взрослым, сильным и могущественным и отомстить за себя всем — всему свету!
Я говорю:
— Когда-то он станет большим. Наверняка не сильным. Наверняка не могущественным. Но взрослым. И что будет тогда?
— Да, — говорит фройляйн Хильденбранд, поправляя очки. — Что будет тогда? Возможно, наш Ханзи станет преступником, убийцей.
— Вы думаете?
— Я думаю, что он станет хорошим человеком, — тихо говорит она.
— Несмотря на убитую сегодня кошку? Несмотря на все?
— Несмотря на все. Если бы я не верила в это всегда и во всех случаях, то не могла бы заниматься тем, чем занимаюсь. У меня были бы сплошные неудачи. Но я занимаюсь своим делом уже больше сорока лет, Оливер, и у меня были успехи. Много, много успехов!
— Больше успехов, чем неудач?
— О да, — говорит она, и на лице ее снова появляется улыбка. — Но это никогда не были только мои успехи, мне всегда помогали другие. Мы все должны помогать друг другу… Ведь никто из нас не остров.
— Что никто из нас?
— Обернитесь. За вами на стене висит одно высказывание. Его повесил доктор Флориан. Прочтите его.
Я встаю и читаю:
«Никто из людей не есть остров, который сам по себе. Каждый из нас — кусок континента, часть суши. Смоет море кусок земли, и обеднеет вся Европа, как если бы море поглотило мыс или замок, принадлежащий твоим друзьям или тебе самому. Смерть каждого делает меня беднее, поскольку я вплетен в мир людей. А потому же никогда не желай узнать, для кого пробил час. Он всегда бьет для тебя».
ДЖОН ДОННЕ (1573–1631).
— Для кого пробил час…
— Да, — говорит старая фройляйн, — вот откуда он это взял — Хемингуэй.
Мы некоторое время молчим, а потом она меня спрашивает:
— Вы поможете мне? Я имею в виду маленького Ханзи. Может быть, вы немного позаботитесь о нем?
Я не отвечаю.
— Чтобы он не стал преступником, убийцей. Если я вас об этом попрошу.
Он до смерти замучил кошку — этот маленький калека. И что означает в данном случае «помочь»? Что значит «позаботиться»? В странный интернат я попал.
— У вас наверняка свои трудности, Оливер. И вы, конечно, найдете здесь друзей, которые помогут вам, если…
Звонит телефон.
Старая дама встает, ощупью пробирается к письменному столу и при этом вызывает у меня такую жалость, что я снимаю и подаю ей трубку.
— О, спасибо, вы так внимательны.
Она отвечает абоненту, и лицо ее принимает удивленное выражение.
— Да, он случайно здесь. Можете соединять. — Она протягивает мне телефонную трубку.
— Меня?
— Девушка из коммутатора уже пыталась разыскать вас в «Родниках».
Кто бы это мог позвонить мне сюда? Наверное, моя мать. Но, даже еще не взяв в руки трубку, я уже знаю, что это не мать. Я вновь ощущаю запах ландышей, снова вижу громадные черные глаза и снова слышу «Бранденбургские ворота»…
И вот он уже в моем ухе — этот прокуренный, гортанный голос, тихий и торопливый:
— Господин Мансфельд?
— Да.
— Вы меня узнали?
— Да.
— Мне нужно с вами увидеться.
— А где вы?
— В гостинице «Амбасадор». У въезда во Фридхайм. Могли бы вы спуститься сюда?
