хоть в порядок себя привел, сказал Стас тихо, чтобы никто не услышал, реально как бомж выглядишь.
Егор сдал работу раньше, чем все остальные. Цифры больше не несли для него никакой информации, он сделал пару заданий, а дальше поплыл. Смотрел в окно, в лица одноклассников, следил за минутной стрелкой на часах, которые висели над доской. В классе было душно, учительница открыла окно, но свежее не стало. Улица принесла только запах пыли и еще чего-то едкого, летнего. Давай ты еще подумаешь, время есть, посиди, порешай, тут же несложно. Он вернулся на место, но все равно больше ничего не решил, только бестолково просидел десять минут, нарисовал левый глаз, несколько раз обвел его ручкой и случайно сдал вместе с работой.
А потом он напился. Ну как напился – не так чтобы совсем в мясо, но прилично. Купил в киоске, где никогда не спрашивали паспорт, пачку сигарет и три банки пива, сел на лавку во дворе и выцедил их одну за другой. Двор был прямо напротив педа, так что в соседнем дворе бухали студентки. Две бутылки советского шампанского на троих. Егора прижало, и тогда он стал думать, куда они ходят ссать, но не решился подойти и спросить. Так бы он выпил еще, потому что все еще был недостаточно бухим, хотел, чтобы его совсем вырубило, но деньги кончились и мочевой пузырь давил на мозги. В автобусе от него отсела женщина. Наверное, он и правда был похож на бомжа, от которого теперь еще и пивом несло.
Мир был размытым и неузнаваемым, как будто выдуманным. Во дворе к нему подошли три пацана и что-то спросили. Егор не разобрал. Пацаны, я в говно, признался он, и они посмеялись, потом сплюнули себе под ноги, в точности, как какие-то гопники из нулевых. Егор не понял, как один из них оказался у него за спиной, но не особо испугался. Был светлый теплый вечер, и народ ходил туда-сюда по улице, общественное место. А потом на него как будто что-то упало, и еще раз, шея хрустнула, но больно стало не сразу, только когда Егор понял, что его бьют. Его ударили в лицо кулаком. Потом в колено ногой – и вот это уже было так больно, что он взвыл. Он упал, надеясь, что так все кончится быстрее. Стал звать на помощь. Вокруг ходили люди, они смотрели на него, лежащего на земле, потом отворачивались, а если смотрели слишком долго, кто-нибудь говорил: это сын педофила, и они отходили.
Помогите.
Помогите, пожалуйста!
Вы что, не видите? Меня сейчас убьют!
Они видели, конечно, видели. Что-то внутри страшно хрустело, но боли было меньше, чем он думал. Егор вскочил, побежал, но его повалили. Они были тяжелые и жалили повсюду, как рой ос. А вдруг у них нож?
Вы что делаете, ублюдки? Совсем охренели!
Было темно. Егор лежал очень долго, пока какая-то женщина не спросила: встать можешь? Господи, кровища везде. Что случилось, помощь нужна? Звоните в скорую, парня избили трое. Я их запомнила, я показания дам.
В глазу что-то вздулось. Вдыхать больно.
У тебя сломано что-то?
У меня все сломано, хотел сказать Егор. Я весь сломан.
Год спустя
После того как на даче обнаружили тела, он виделся с отцом только раз – в СИЗО, и эта встреча врезалась ему в память в самых уродливых деталях. Судья долго отказывал в свиданиях, потом что-то переломилось, что-то писали в Европейский суд по правам человека, отказ обжаловал адвокат, и внезапно разрешили. Мама, когда узнала, что с Каргаевым может увидеться даже Егор, разрыдалась.
Егор не хотел с ним видеться. И одновременно – хотел, рвался посмотреть на этого нового отца, сравнить увиденное с воспоминаниями и найти отличия. Ему было как-то очень важно отрезать старого от нового, плюнуть новому в лицо, заявить, что они незнакомы, а еще – он был страшно обижен на то, что эта мразь отняла у него папу. Того, с кем он ездил на идиотскую рыбалку и который сидел в трусах на диване, но это не раздражало, а казалось обычной частью жизни: пока папа сидит в трусах на диване, Земля будет вертеться.
Отец уже год сидел в другом месте, а сам Егор жил в другом городе, другой квартире, с другим диваном, за сотни километров от себя прежнего. В старую квартиру они с мамой приехали за сутки до свидания. Полночи мама ходила по залу, читала, заваривала себе чай, а Егор дремал. Он ложился не у себя в комнате, а в зале, стараясь держаться поближе к маме.
Мама подняла его в семь утра, и они поехали в изолятор. Ехали на автобусе – за год жизни в городке, где везде можно добраться пешком, он отвык от городского транспорта, но билет все равно посчитал. Если сумма трех первых цифр совпадет с суммой трех последних, то билет счастливый, полагается его съесть, чтобы счастье проникло внутрь. Разница составила всего единицу, но так во всем. Егор скомкал билет и незаметно бросил на пол. Когда автобус свернул с проспекта Дзержинского, город сразу стал напоминать деревню. Пошли одноэтажные домики, металлические заборы, одна за другой автомойки и какой-то еще «Мир реек». Что это за рейки, что для них нужен целый мир?
Егор представлял себе следственный изолятор квадратным и кирпичным, а на самом деле это был вытянутый двухэтажный дом с тяжелой складной дверью гаража и нарисованными белой краской колоннами по бокам. Все окна с решетками, даже полукруглое, то, что под треугольной крышей. Вдоль бордюра припаркованы уазики и грузовички с надписью «ФСИН России». Мама пошла в дверь сбоку от гаражной, нажала кнопку, и им открыли.
Мы как будто спускаемся в ад, думал Егор. Дорога в ад должны выглядеть именно так: куча дверей и кнопок, решетки, бумаги, заполненные анкеты, ходатайства, еще что-то на бюрократическом. Все процедуры должны выглядеть рутинными, скучными.
На КПП мрачный помятый дежурный проверил их с мамой паспорта, заставили выложить телефон и зарядку, ключи и всякую мелочь, потом их провели через рамку металлодетектора. Такая вроде обычная процедура, как перед входом в ТЦ или больницу, но у Егора все сжалось внутри. Казалось, если что-то запищит, то все, конец. Он почему-то очень боялся, что полицейские вдруг обнаружат, что он тоже в чем-то виноват, и решат его не выпускать. Головой понимал, что это бред какой-то, но все равно нервничал.
Телефон и зарядку пришлось оставить в шкафчике на входе. Механический голос из динамика подтвердил, что все правильно. «На территорию следственного изолятора запрещается проносить технические средства связи, а также устройства…» Егор не дослушал. Маму попросили открыть сумку, дежурный заглянул внутрь, беспардонно пошерудил там, потом махнул рукой.
За ними зашла женщина, потопала на пороге, стряхивая снег с сапог. У нее забрали яблоко. Да вы издеваетесь, возмутилась она, мне тут сколько часов сидеть. Продукты питания не положены, отвечал дежурный голосом, в котором не было вообще ничего. Не то чтобы он наслаждался властью или страдал синдромом вахтера. Он, наверное, вообще не знал, почему нельзя, просто жил по инструкции.
В аду, подумал Егор, нет ничего твоего. Нет частной собственности, как при коммунизме, хотя там вроде речь только о средствах производства. А в аду тебе вообще ничего не принадлежит: ни телефон, ни зарядка, ни яблоко, ни твое время, ни тело.
Каждый переход, каждое помещение отделялось от другого решетками. Мир следственного изолятора лязгал металлическими зубами. Егор вспотел под зимней курткой и одновременно мерз. В небольшом помещении, куда их привели, уже набились другие посетители: в основном женщины разных возрастов. Много было теток лет пятидесяти и старше, некоторые то ли выпивши, то ли с похмелья. Но встречались и молодые, ухоженные.
Егор услышал, как кто-то кому-то сказал, что сигареты лучше брать в тюремном ларьке, чтобы не поломали. Да, сказала мама, в прошлый раз все порезали, вообще все, даже овощи и фрукты попротыкали.
Это ничего. Я в прошлый раз все шампуни в пакеты выливала, вы представляете?
И все одним ножом, на грязном столе: сначала режут фрукты, потом
