очень близко к городу. Очевидно, я это чувствовала, хотя и не знала. Они подвезли железнодорожную мощную батарею и били по городу.
1 апреля 1942 года
Сажусь писать для «Ленинградской правды» стихи о партизанском колхозном обозе, пробившемся к нам сквозь все патрульные отряды и заставы гитлеровцев. Прибыло более двухсот подвод с продовольствием. Все это потаенно шло сквозь линию фронта. Мне вчера позвонили в полночь из редакции. Но увидеть делегацию так и не удалось: все из-за машины, конечно. Нет бензина.
2 апреля 1942 года
Мне бесконечно приятно, что у меня здесь свой письменный стол, именно письменный, а не туалетный, обеденный и хозяйственный, как было там.
Комната понемногу обживается. Вчера я провела в ней хороший рабочий день. И, видимо, «рабочее тепло» прогрело эти стены.
За окном – наивный, мартовский, нет, уже апрельский снежок. Отличный денек для работы. Сирены молчат.
Уверяют, что через два-три дня в нашем здании будет свет от «движка». Даже не веришь такому счастью!..
4 апреля 1942 года
Ожесточенный налет. Первый в этом году. Снова, как полгода назад, дрожали здания: грохот и гул.
Профессора П., который нес мне в подарок обещанный маленький глобус, чуть не убило.
Мы стояли в первом этаже, в коридоре: там все же безопаснее.
Шестого апреля половина института уезжает в Пятигорск. Сначала был план поехать мне с ними до Москвы, устроить дела (их там накопилось достаточно) и вернуться самолетом. Но выяснилось, что институтский эшелон идет вовсе не через Москву.
Теперь намечается для меня возможность полететь туда с Груздевым.
Вчера выступала во втором полку связи. И хотя слушали меня «повзводно», но хорошо.
Выступление очень утомило меня: лоб сделался влажный, стали неметь руки. Все труднее становится мне читать. Кроме того, зал на редкость неудобный: длинный, узкий, как пожарный рукав. Приходилось сильно напрягать голос, чтобы слышали задние ряды. Но тишина была полная.
После выступления нас повели в полковую столовую. Обрадовалась я очень.
Нам подали глубокие, полные до краев дымящиеся тарелки щей, где было мясо. Но едва мы погрузили в них ложки, прибежали сказать, что уходит легковая машина на нашу Петроградскую сторону и что если сейчас не поедем, то придется потом идти пешком.
Что тут было делать? Давно я не видела таких щей и в таком количестве, но идти пешком… Надо было ехать. На обратном пути на темном перекрестке чуть не налетел на нас грузовик… На наших затемненных улицах это бывает довольно часто.
Вчера же встреча в Союзе, с приехавшим из Москвы Глебовым. Выступления Зонина, Тарасенкова, Мирошниченко, где упоминалось мое имя с архилестными эпитетами. Все это сладко и горько волнует меня. Горьки, ох как горьки сомнения, что не напишу, не одолею, сорвусь со скандалом (а теперь сорваться нельзя). Чересчур много векселей я выдала, слишком многие мне поверили. И главное – я сама.
Вчера в «Ленправде» целиком помещена моя аннотация, данная ТАСС. Интересно, как будет с московскими газетами. Это не то, что «Путевой дневник», который я писала в глубокой тени, в забвении.
Помню январский вечер, когда я начала писать его, больная… Сейчас не то.
Но… в данную минуту надо это все выбросить из головы и засесть за статью для «Агитации и пропаганды».
5 апреля 1942 года
Настроение у меня хорошее. Как-то так вышло, что я перед сном дописала одну строфу «Пулковского меридиана». Теперь рассказ разведчика у меня в голове. Но, к сожалению, там же, в голове, и статья. Надо ее кончить за сегодняшний день обязательно. Это мне окончательная наука: ничего, ничего, кроме «П. м.», не писать. Разве только иногда стихи для «Ленправды». Но только не статьи.
7 апреля 1942 года
Очень тяжелый день.
Началось с утра. Пришел Николай Иванович и сообщил, что в студенческом общежитии – случай сыпного тифа. И. Д., несчастный, так и сел. Он все время боялся чего-нибудь в этом роде.
Но до этого пришла Евфросинья Ивановна и сказала, что у нее умер муж. Дала ей немного хлеба (задаток для гроба), и она ушла, не затопив печки. Мне помог это сделать институтский обойщик. Он работал у нас весь день: вешал портьеру, перегораживающую комнату.
Кормила обойщика.
Девушка Вера, которая носила нам судки из кухни, эвакуируется завтра с институтом. Вместо нее пришла другая девушка, Нюра, такая голодная, что сразу дала ей каши.
Пришла Юлия Марковна со сломанной рукой. Поила ее чаем. Юлия Марковна, профессор, биохимик, упала недавно, поскользнулась на улице. Руку она, правда, сломала, но после этого сразу даже как-то повеселела: ей не хотелось уезжать с институтом. А теперь у нее все основания не ехать. Пришел голодный И. Д. – кормила обедом. Пришла (на прощанье) девушка Вера, тоже голодная. Дала ей каши. В перспективе бедненькая, усталая и голодная Мариэтта. И снова голодный И. Д. Но все же я успела поработать. Наша теперешняя комната – бывшее учебное помещение, где висят еще диаграммы И. Д.: работа сельского врача, детская смертность в первые месяцы жизни и т. д. Комната велика. Мы занимаем только ту часть ее, где печка. Во второй половине скопище классных досок; письменных столов, чернильниц, указок. Но есть в нашем коридоре и ныне действующие учебные помещения. Сейчас там уже потеплело, но занятия происходили в них и зимой, когда и профессора, и студенты (все в шубах) жались к печке.
Однажды, в январские сумерки, проходя по коридору, я увидела, как девочка-студентка, оставшись одна, всем своим существом припала к еле теплой круглой печке. Охватила ее двумя руками, прижалась к ней лбом. Посидела так с закрытыми глазами и снова пересела вплотную к студеному окну, куда проникал закатный свет. И снова за книгу. В том же январе, только не в сумерки, а поздно вечером, мне срочно понадобилось в Большой советской энциклопедии слово «Ленинград». Я спустилась вниз, в кабинет, где в шкафу был заперт словарь.
Вхожу, а в кабинете – дежурные по зданию: студент и студентка. Он примостился на стульях у печки. Она (я даже не сразу поняла, что это девушка), опухшая, в мужской шубе, в шапке, близорукая, в выпуклых очках, при свете коптилки готовится к зачету по гистологии.
Мариэтта мне потом сказала, что эта студентка в тот день похоронила одновременно отца и мать. Отец умер несколькими днями раньше, но мать сказала: «Погоди хоронить, похоронишь нас вместе».
С больными трудно. Необходима вода, а ее до сих пор нет. Сколько времени бьются и не могут найти повреждения. То ли замерзло где-то (хотя все тает), то ли перебито
