друга. Всякий подход, который вызывал разногласия, а таковые возникали неизбежно при оригинальности автора, немедленно относился к «немарксистскому», а в условиях «шпиономании» середины 30-х и к «антисоветскому».
Пребывая в уверенности обладания абсолютной истиной, «историки-марксисты» искренне недоумевали, как их коллеги не могут осознать полного преимущества марксистского метода и ложности своих подходов. Забавной парафразой суждения Покровского о том, что «марксистскую революцию» может понять только марксист, читается суждение Старосельского: «Точка зрения, свойственная буржуазной историографии, не только не покрывает действительности буржуазной революции, но даже, – уверял советский историк, – ведет к извращению фактов»[257]. Объективная сложность поиска исторической истины сводилась к нежеланию принять марксистский метод, а это нежелание объяснялось «буржуазностью», частичное же принятие (как в случае Матьеза) – «мелкобуржуазностью».
Необходимость и возможность подчинения революции принципу целесообразности в виде сознательной воли, которая руководствуется мудрой политической теорией, являлись лейтмотивом и в творчестве коллеги Старосельского Фридлянда. Кто же олицетворял сознательную волю в 1793 г.? В понимании Старосельского, политическая система диктатуры своим генезисом и важнейшими чертами явилась организацией массового народного движения. И, всецело инкорпорируя последнее в рамки якобинской диктатуры, Старосельский, заодно с Фридляндом, видел в руководящей роли собственно якобинцев. Противостоя выдвижению «бешеных», критикуя за это «несовершенный» марксизм Захера, который считал, что при идеологической близости к якобинцам они представляли самостоятельную группировку, «крайне левое крыло революционной демократии эпохи Великой французской революции»[258].
Старосельский с Фридляндом доказывали, что «бешеные» были левыми якобинцами, даже «беспомощными левыми якобинцами»[259], по определению последнего. Старосельский предложил замечательную формулировку «наиболее радикальное крыло якобинской революции»[260]. Якобинская диктатура как «революция в революции»! В противовес содержащейся в Марксовой цитате из «Святого семейства» (которую Захер взял эпиграфом к своей монографии) схеме «Cercle social» – «бешеные» – бабувисты и далее к марксизму[261], Старосельский, спрямляя идейный путь от Французской революции к Октябрю 1917 г., выдвинул свою: якобинизм – бабувизм – большевизм[262]. Тремя десятилетиями позднее, на новом этапе советской историографии подобным образом предложил адаптировать триаду из «Святого семейства» Далин (с заменой большевизма на социализм).
Трудно сказать, как бы эволюционировали взгляды Старосельского на диктатуру, если бы в его жизнь не вторглись карательные органы, следовавшие указанию вождя об «усилении классовой борьбы». Касаясь осуждения режима якобинской диктатуры «бешеными», Старосельский вряд ли подозревал, насколько пророческими окажутся его слова: «Против диктатуры всегда начинали вопить все, кто из субъектов диктатуры превращался в ее объекты»[263]. Я.В., вместе с Союзом марксистов-ленинцев, пытались, предупредив бюрократическое и автократическое перерождение диктатуры, остаться ее «субъектами». Увы, веровавшим в демократизм диктатуры была уготована участь «объектов».
Крестный путь Старосельского оказался столь же долгим, как у Захера и Далина, с более трагическим финалом. Арестованный первый раз в 1933 (1934, по мнению К.Я. Старосельской) году, он, по ее же свидетельству, к 1937 г. освободился по болезни и избрал для проживания Можайск. У Долининой указан Ногинск, где жила его приятельница[264]. Однако вопреки административному запрету уехал в Ленинград, где вел довольно открытый образ жизни, регулярно посещая оперный театр и библиотеки. Наезжал и в Москву.
Между тем тучи сгущались. На XVII партсъезде Сталин понял, что партийцы революционного призыва представляют для него главную опасность, поэтому в разгар Большого террора революционное прошлое становилось столь же криминальным, как сан священнослужителя. Это уже осознавалось в обществе, и его ростовский друг Владимир Иванович Щепкин говорил Старосельскому: надо уезжать немедленно, надо скрываться. Сам он, инженер-мостостроитель, так и поступил. Уехал из Москвы, уничтожил партбилет и перебрался в Курск. «А Яков Владимирович легкомысленно к этому отнесся», – замечает Анна Аркадьевна.
Это точно; совершенно не похож оказался Старосельский на подпольщика, хотя иллюзий насчет вождя не питал и проклятия ему посылал часто, по свидетельству Долининой, сквозь зубы. Однако пренебрег простейшими требованиями даже не конспирации, просто безопасности. Продолжал переписку со своей пассией, по письму к которой, свидетельствует К.Я. Старосельская, его и нашли в Ленинграде. Случилось это, по воспоминаниям А.А. Долининой, под Новый (1940 или 41) год.
После освобождения в 1947 или 48 г. (видимо по болезни) вновь появился у Долининых, по предположению Анны Аркадьевны, зимой 1950–51 года и приехал из Мичуринска, где жила М.И. Щепкина, которая сняла для него там комнату. «Приехал по поводу своих рукописей», был плохо одет и выглядел очень больным: «у него было какое-то бугристое лицо, и было такое впечатление, что он немного неадекватен».
Через некоторое время по возвращении из Ленинграда в Мичуринск Яков Владимирович покончил с собой[265]. Такая же жертва режима, что и Фридлянд. Режима, за который они боролись и порочность которого стали осознавать слишком поздно.
Прощальное письмо Старосельского было обращено к Нелли Новосельской. Появлением этого письма-записки, в моем распоряжении я обязан Ольге Алексеевне Новиковой-Монтерде, занимавшейся творчеством «красного профессора» Ольги Марковны (Михайловны) Танхилевич[266] и вышедшей на ростовский круг общения, подруг молодости Старосельского. В семье дочери Новосельской сохранился этот документ.
«Сегодня наконец мне удалось получить разрешение на то, чтобы показать Вам предсмертное письмо Якова Владимировича Старосельского, – сообщала О.А. Новикова. – Написано оно Нэлли Александровне Новосельской, которую он знал по Ростову, со своей молодости, а ее юности. Их связывали очень тесные отношения, большая близость, глубокая любовь, хотя и не чувственного характера»[267].
Записка носит отчетливо прощальный характер. И написана, судя по не очень читаемой надписи 15 мая, за несколько дней до смерти. «Нелленька, моя золотая, – обращается Старосельский. – Все годы в тюрьме ты была одной из трех, кого я вспоминал особенно нежно. Для меня твоя квартира – самое счастливое воспоминание последних четырех лет жизни на воле» (если отсчитывать от финала, 1951 г., это означает, что Я.В. вышел из заключения в 1947 г.).
Есть просьба передать приветы «Оленьке» (Танхилевич) «когда сможешь». Трогательное внимание к детям Новосельской, сыну Ваке (Андрею, 1925 г.р.) и дочери Машеньке (1933 г.р.), которая названа роскошным явлением. Характерная деталь для личности Я.В. Не имея, очевидно, собственных детей, он был окружен детьми друзей, и на фото, пересланных мне в свое время К.Я. Старосельской, он часто снят в детской компании. И.А. Новосельская вспоминала о «бесчисленном количестве замурзанных еврейских детишек» округи, которые были «предметом нежной любви и восторгов Якова»[268].
Вести из прошлого между прочим свидетельствуют об интересе к личности Старосельского. О.А. Новикова занимается левой оппозицией в ВКП(б) и комдвижении на Западе. И она не прошла мимо сообщения «своего источника», видимо дочери Новосельской «о связях Старосельского с иностранной коммунистической оппозицией»[269].
Сохраняется интерес и к творчеству Старосельского, о чем свидетельствует попытка издания его неопубликованной монографии о «народоправстве» Институтом
