оказывался спасением от голода и холода.
* * *
Постепенно я перезнакомилась со всеми обитателями моего нового места жительства. Всего в квартире числилось девять душ, что по меркам ленинградских коммуналок считалось малочисленностью. До войны я бывала в квартирах, где прописано больше двадцати человек. Помню, однажды на улице Гоголя мы с однокурсницей сдавали зачёт на дому преподавателю по педагогике. Зачёт мы сдали, но выходя обратно заблудились в катакомбах каких-то коридоров и коридорчиков. Дважды упирались в тупики, заваленные старым хламом, а в довершение ко всему мне на голову свалилась швабра, почему-то подвешенная под самый потолок. Пришлось стучать в ближайшую дверь и просить проводить нас к выходу.
Хотя эвакуированные ленинградцы могли вернуться к местам прописки только по вызову родных или предприятия, на вокзалы ежедневно прибывали переполненные людьми составы. Городу требовалась рабочая сила, поэтому по деревням ходили вербовщики на стройки, заводы и фабрики и приглашали желающих поехать трудиться по оргнабору на самые тяжёлые участки. Приезжие получали не постоянную, а временную, лимитную прописку, и чтобы стать ленинградцем, полагалось отпахать на производстве не менее десяти лет. В нашей квартире когорту лимитчиков представляла семья Крутовых — весёлая, шумная и добродушная. Через стенку до меня доносились то бурная возня мальчишек, то окрики их родителей, то дружный смех, частенько переходивший в песню, которую любила выводить хозяйка дома Маша. Как-то раз ночью я проснулась от страшного крика:
— Заряжай! Огонь! Ещё снаряд! Ещё!
Где я? Немцы прорвались? Едва не свалившись с койки, я вскочила на ноги и не сразу сообразила, что это кричит во сне отец Крутовых — невысокий увалень Витя, со шрамом наискосок по шее.
Ему в ответ раздались нежные увещевания Маши, неразборчиво бормочущей слова утешения. Наутро Виктор ничего не помнил. Он умывался в кухне, а Маша подавала ему полотенце, мягко пеняя:
— Перебудил всю квартиру вояка мой. Война закончилась, а он всё воюет и воюет, видать, не всех фашистов добили, затаились сволочи по углам и ждут своего часа, чтобы вылезти на свет божий.
Родители Крутовы трудились на фабрике, а сыновья ходили в соседнюю школу: старший Вася в пятый класс, а младший Энмарк во второй.
Все называли его Энка, и первое время я не могла взять в толк, каким образом у русо- пятого мальчугана с носом-картошкой и россыпью веснушек на щеках появилось заковыристое немецкое имечко.
— Да дура была, вот и назвали, — словоохотливо пояснила Маша, любовно отвесив сыну лёгкой подзатыльник. — У нас перед войной на фабрике словно поветрие какое- то прошло, называть детей по-новому. Вот и я поддалась, — она махнула рукой, — Энмарк — это значит Энгельс и Маркс. В войну, конечно, я за свою глупость полной лопатой неприятностей огребала. Редко кто не спрашивал, мол, не немцы ли вы? А какие мы немцы? Мы с мужем из Вологды на своих двоих по комсомольскому призыву притопали чернорабочими на погрузку-разгрузку. Может, и стоило бы переназвать Энку по-нашему, да вроде бы уже привыкли. Энка и Энка. У нас вон в третьем цеху подсобницу Революцией кличут, и никто не смеётся.
В первый раз я увидела Энку утром второго или третьего сентября, когда вышла из туалета. Он стоял напротив двери и смотрел на меня круглыми кошачьими глазами, и вся его конопатая рожица отображала крайнее изумление:
— А разве учителя ходят в туалет?
Откуда-то он знал, что я учительница, хотя за хлопотами я едва успела переброситься с соседями парой фраз и уж точно не сообщала о своём месте работы.
— Ты меня в школе видел? — догадалась я.
— Ага. Я в мужской во втором «А» учусь. А вы у малявок?
Я поправила полотенце, перекинутое через руку:
— Не у малявок, а у первоклассников. Ты в прошлом году таким же был. А учителя самые обычные люди, которые как все остальные едят, пьют и спят, а не только тетрадки проверяют да оценки ставят.
По-моему, Энка мне не поверил.
Прямо напротив моей комнаты жили муж и жена Алексеевы. Когда бы я ни выходила в коридор, за дверью Алексеевых немедленно раздавались осторожные шаги и шорох, словно кто-то приникал к замочной скважине. Долго гадать, кто там, не приходилось, потому что сам Алексеев возвращался с работы около пяти часов вечера. За сорок лет своей жизни он успел нажить внушительный животик, туго выпиравший из полотняного френча с двумя отложными карманами на груди. Облик Алексеева дополнял пухлый портфель коричневой кожи, формами повторявший живот хозяина.
Как объяснила мне Галя, глава семьи Леонид был большим человеком — товароведом на стройбазе. Галя знала про всех и всё и охотно делилась сведениями при каждом удобном случае.
— А стройбаза это что? — сама себя спросила Галя и сама себе ответила: — Стройбаза это дефицит. Я вон хотела подоконники покрасить, так пришлось к соседу на поклон бегать. Ни краски, ни кисточек, ни досок каких, про обои я даже не упоминаю — ничего нет! Весь жилой фонд после блокады едва не в руинах, всем стройматериалы надо. А где их взять?
Я подумала, что мне тоже не мешало бы покрасить подоконники и какой-нибудь фанеркой залепить кусок выломанного паркета, но клянчить к соседу точно не пойду. Пусть будет как будет, мне приходилось жить в гораздо худших условиях. Правда, довелось ночевать и во дворцах с витражами в каминном зале и наборным паркетом из ценных пород дерева.
Жена Алексеева Лиля не работала. Хорошенькая блондиночка в кудряшках, она была значительно младше мужа и повадками старательно изображала обиженную девочку с наивным взглядом голубых глаз. Я неизменно видела её в атласном жёлтом халате до пят и с малиновыми губами, накрашенными в любое время дня и ночи. Не знаю, чем Лиля занималась днём, потому что готовить ей не приходилось — Леонид приносил с работы тугие свёртки то с жареной курицей, то с рыбой, то ещё с чем-нибудь вкусным, пахнущим на всю квартиру забытыми запахами сытного довоенного времени. В общем, я поняла, что от безделья Лиля шпионит за соседями, впрочем, без всякого злого умысла.
Справа от Алексеевых жил инженер Олег Игнатьевич. Из общего ряда комнат его жилище выделялась прочной дубовой дверью со старинной латунной ручкой и неглубокой нишей в стене, где Олег Игнатьевич пристроил вешалку и калошницу, на которой стояла пара новеньких чёрных калош, выстланных изнутри синей байкой. С Олегом Игнатьевичем я встречалась в основном по утрам, когда он галантно пропускал меня вперёд в ванную. Изредка сосед появлялся в кухне, чтобы поставить на примус эмалированный чайник с розочкой
