Моя сестра, надзирательница Эбба, лебезит перед ним. Она тоже вредная злодейка. Иногда она, правда, бывает подобрее, но только когда у меня или у Роберта день рождения.
Как только мы с Робертом немного подрастем, мы сбежим из дома и заявим на них в комиссию по делам детей. И напишем королю и королеве Сильвии — она защищает всех детей, с которыми плохо обращаются. Король вскочит на своего белого ослика, застрелит папу, маму и Эббу, освободит нас с Робертом из тюрьмы, и мы будем жить счастливо до конца дней.
Правда, правда, правда.
Сочинение не прошло незамеченным. На дворе стояли восьмидесятые, школьные психологи и преподаватели ездили на разные курсы и были наслышаны о «серой зоне».[27]Им сказали, что в каждом школьном классе как минимум два случая инцеста, как минимум в трех семьях детей бьют, и необходимо все это выявить и пресечь. Всю семью Германссон вызвали на собеседование. Началось все с того, что классная руководительница Кристины, могучая мужеподобная девица лет двадцати пяти из Ландскруны, зачитала опус. Потом стало известно, что эта девица завязала с педагогической карьерой и стала первой в Швеции женщиной-ныряльщицей, специализирующейся на обезвреживании подводных мин.
Розмари упала в обморок. У папы Карла-Эрика, заслуженного педагога, покраснели глаза, и он начал заикаться. Положение спасла Эбба — она захохотала, обняла младшую сестру и заявила, что ничего глупее в жизни не слышала.
Кристина созналась, что сочинение написала со злости: ей не разрешили смотреть телепрограмму о серийных убийцах и насильниках в Нью-Йорке, — и поэтому в ее сочинении есть некоторые преувеличения.
А Роберта никто и не спрашивал. Но когда мама Розмари пришла в себя, все обошлось тихо и мирно. Кураторы были довольны, завуч был доволен, будущая ныряльщица тоже была довольна, насколько вообще могла быть чем-нибудь довольна: по части получения удовольствия у нее были большие трудности.
Карл-Эрик заикаться вскоре перестал, но глаза были красными еще несколько дней. Кто-то даже выдвинул предположение, что он перенес микроинсульт.
— А все же в этом что-то было, — сказал Роберт. — Я пошел. Не сидите здесь, как совы, идите спать.
— Через три минуты, — сказала Кристина.
— И я через три. — Хенрик покивал головой.
Он подошел к площади. Было пять минут второго ночи. Чудесно, подумал он. Ни души, не перед кем опускать глаза. Странник в ночи…[28]
И все равно, его не оставляло чувство, что за ним кто-то наблюдает. Он остановился у темного входа кинотеатра «Роял» и огляделся. Ему стало душно. В этом уголке вечности он и прожил первые двадцать лет жизни. И чему тут удивляться? Конечно, травма на всю жизнь…Так и должно было случиться. Так и было запланировано — все должно пойти псу под хвост.
Что это я себя жалею? — подумал он. Банальнее и быть не может — все неудачники сваливают свою горькую судьбу на детские переживания. Все когда-то где-то родились, все когда-то что-то переживали. Надо научиться подниматься, все этому учатся, и он должен научиться. Он не был дома полтора года… интересно, почему пришло в голову это определение: «дома»? Черная дыра… и, как у всех черных дыр, сила притяжения огромна. Интересно, у всех это так или только у него? Важно не дать себя засосать… важно соблюдать дистанцию, не чувствовать себя частью такого целого.
Он закурил и пошел вдоль Бадхусгатан. Что с ним случилось на парковке? Что со мной случилось? Человек же не может просто взять и умереть от тоски. Он может что-то сделать от тоски — и умереть. Или это просто психический коллапс? Он же потерял сознание! Неужели ему было настолько плохо, что он отключился? Что ж, вполне достойный и объяснимый защитный механизм. Невыносимо тошно — падаем в обморок… и забываем и весь мир, и свое собственное убожество.
За весь вечер он ни разу не посмотрел матери в глаза. Да и не только матери, никому… за исключением разве что Кристины. Только она нашла нужные слова. Когда они вышли покурить, она сказала просто: «Ты свинтус, Роберт, и я тебя люблю». Все остальные цеплялись за чем-то им удобный буек между свинством и любовью, и только Кристина соединила обе крайности в одну. Плевать на дистанцию между свинством и любовью.
Ему вдруг пришла в голову Паула. Она тоже была такой. Преданность, нежелание расставлять все по полочкам. Грязное золото бытия, шлюха и Мадонна… начал он по литературной привычке перебирать метафоры, а может, литературная привычка и ни при чем, а просто виски в приятной комбинации с красным вином.
Он свернул на Норра Кунгсвеген и остановился у старой водонапорной башни. Красивая башня. Красно-желтый кирпич, совершенно круглая… просто памятник архитектуры. Надо бы снести все уродливые башни по всей стране и построить такие же. Маленькие окошки там и сям. Зеленая, покрытая кое-где патиной медная крыша. Вполне жизнеспособный проект. Вот в таком мире, уставленном круглыми водонапорными башнями с медной крышей, я и хотел бы жить. Это мой мир.
Нужна новая Паула. Это было бы его спасением. И найти ее наверняка можно. Уехать на три месяца на Канарские острова — там полно свободных женщин. Закончить старый, но не потерявший блеска роман — и найти наконец свою шлюху-Мадонну. Сейчас самое время. Шлюха-Мадонна… обе составляющие были бы очень уместны. Он прикурил новую сигарету и пошел к церкви. Завтра буду смотреть матери в глаза, решил он твердо. Пусть знает, что не пропало ее семя (какое семя, идиот! Молоко, а не семя. М олоко!). Пусть знает, что у меня есть план.
За весь вечер он ни разу не вспомнил Жанетт Андерссон, но сейчас свернул на улицу и посмотрел на табличку. Фабриксгатан. Именно где-то здесь она и живет. Номер двадцать шесть, разве не так?
Немного поздновато, конечно, двадцать минут второго, но он же не уверен, что ей надо завтра утром рано встать и идти на работу. Он достал бумажник и нашел клочок бумаги с телефоном.
Глава 9
Красивый паренек, подумала Кристина. Надеюсь только, у него хватит сил выстоять против собственной матери. Почему он такой печальный?
— Хенрик… Ты счастлив?
Она посчитала себя вправе задать такой вопрос. Она была его «свободной тетей». Он сам придумал такое определение. Несколько лет назад они пару недель провели вместе в Скагене — Эбба и Лейф сняли там огромный дом на целый месяц, но у Эббы были то конференции, то еще какие-то хирургические неотложные дела, поэтому на половине срока появилась Кристина — в роли заместительницы матери для мальчиков. Хенрику было тогда двенадцать, Кристоферу — семь. «Кристина, знаешь, ты кто? — спросил ее как-то Хенрик. Они строили на пляже песочный замок и пили кока-колу. — Ты моя свободная тетя. Либеро». И обнял ее так крепко, что у нее что-то хрустнуло. Они начали бороться, все трое. Замок, натурально, через три секунды лежал в руинах. Совместными усилиями они уложили ее на лопатки, Хенрик поцеловал Кристину в пупок, и дети с хохотом начали закапывать ее в песок. Только голова торчала.
