Никто не пришел: ни старые друзья, ни родственники; все от меня отвернулись, и мне на это наплевать. Я живу один. Я сидел в одиночной камере и, выйдя из тюрьмы, буду жить в одиночку. Не знаю, почему мое освобождение наделало столько шума; я о нем не просил. Камера была для меня панцирем, защитой от ненависти, бушевавшей за ее пределами, в ней я учился и столько всего прочел, сколько на свободе мне не удалось бы прочесть никогда в жизни. Теперь мне предстоит видеть смену декораций, новые лица, мучиться тем, не узнает ли кто меня… Должен признать, что я хотел бы посмотреть, как малолетки пьют какао; я пройду мимо, как будто ищу кафетерий, где меньше всего народу, возле окон, выходящих на дорогу. А еще мне хотелось бы заглянуть им в глаза и дождаться ответного взгляда, чтобы удостовериться, догадались ли они, кто я такой, в чем состоит моя природа, въевшаяся мне в кожу, горящая у меня в глазах, или я сам все это надумал. Кстати, одно мне хотелось бы прояснить: если я в чем и раскаиваюсь, так это не в том, что я сделал, а в том, что так глупо позволил себя изловить. Никаких угрызений совести содеянное у меня не вызывает. Делать все это заново я бы, конечно, не стал, но не из-за детей, а из-за всей суматохи, снова пришлось бы скрываться, жить в страхе; да, самое главное, из страха, что меня поймают. В этом я признаюсь, несмотря на то что, если бы меня не выпустили, я был бы вовсе не против умереть в тюрьме. Ну их всех к лешему; совесть моя спокойна. И я никому не верю. Но, несмотря на все запреты, я все-таки вернусь и сяду за тот самый столик; и может быть, усевшись, увижу, как справа от меня ребенок пьет какао. Я ее пальцем не трону; однако по дороге в туалет был бы вовсе не прочь пройти от нее в двух шагах. Так можно было бы подумать, что жизнь снова началась с того момента, как все пошло наперекосяк. Скорее всего, я сам виноват, потому что прощелкал клювом. За всем не углядишь. Меня накрыли на месте преступления, потому что я не сумел сдержаться, когда эта свинья заорала в темноте. Не говоря уже о невезухе, случившейся тогда, когда четвертой из них вздумалось начать пинать меня в живот, и тут я потерял права… Эти права послужили вещественным доказательством, словно визитной карточкой моей, которую нашли, как только откопали тело, зарытое, по правде говоря, кое-как. Я им тогда сказал, что заходил в Шалаш за два-три дня до того, что там стряслось.
– Что же вы делали в Шалаше?
– Я люблю пешие прогулки, мне так лучше думается. Особенно в окрестностях Ромеу[27]. В тот день поднялся холодный ветер, и я зашел в Шалаш.
– По сведениям гидрометцентра, в ту неделю во всей округе было безветренно.
– Гидрометцентр по Ромеу в тот день не гулял.
– И за все эти двадцать… двадцать пять дней вы не заметили, что ездите без прав?
– Не обратил внимания. Когда вы в последний раз проверяли, на месте ли ваше водительское удостоверение? А? Может, вы сами его давно уже потеряли бог знает где.
Никто мне не поверил. Тогда я поклялся всем святым, что есть на свете, что говорю правду. Потому что врать невероятно трудно: нужно прекрасно помнить все то, что говоришь, то, на чем строишь свою ложь, чтобы себе не противоречить. Всегда найдется умник, способный тебя подловить. А разве вы раньше не говорили, что это было в пятницу, после уроков? Постойте, нет-нет: вы правы, я ошибся. Ошибся? Разве вы не сказали, что прекрасно все помните? И так мало-помалу тебя выводят из равновесия, и все труднее становится ясно мыслить. Тогда говорят, обвиняемый путается в показаниях и зачастую сам себе противоречит. Они нарочно так говорят, чтобы добить тебя, даже если ты невиновен. Теперь, за много лет, мне удалось построить версию происшедшего, по которой выходит, что я ни в чем не виноват. Ни в одном из пяти детоубийств. Все без сучка без задоринки. Но уже слишком поздно, я двадцать два года отсидел и у кого только не отсосал, а теперь, раз уж меня решили выпустить, собираюсь наведаться к одному знакомому с далеко не ангельским визитом. Так сказать, замыкая круг. Я хочу навестить того выродка-журналиста, которому, когда было обнародовано известие о моем освобождении, пришло в голову опубликовать мое недавнее фото. Его фамилия Велес, имени не помню, но лицо как следует запомнил, по фотографии из интернета. Из-за этого урода мне пришлось сбрить усы и побрить голову: напечатав этот снимок, он, свинья, меня оставил при всем честном народе без штанов. Сначала я подумал, а не разобраться ли мне сперва с тюремным фотографом. Но тот оказался ни при чем: его снимки тут же подшивают в досье. Это журналист, гаденыш, сам отрыл где-то мой портрет и напечатал его с таким комментарием, что в суд на него за это подать мало… Его, собаку, я простить не могу. Я понимаю, что передо мной стоит выбор: либо сделать так, чтобы всем было ясно, кто его, гада, пришил, либо нет. Видишь, какое дело? Мне самому неловко, что я начал так выражаться. Я был когда-то человеком культурным, но тюрьма портит все, даже манеры. Если я возьму на себя ответственность за гибель этой сволочи, то снова стану изгоем, мне придется уйти в подполье. Неохота-то как… А если скрыть, кто виновник его смерти, нужно будет сделать так, чтобы все действительно решили, что это был несчастный случай, все, кроме него самого: ему-то я не премину напомнить, кто я такой и за что он умирает. Скажу ему прямо в глаза. Пусть подыхает от ужаса, мудак и засранец. Я не сам ему отомщу: отомстят мои воспоминания. А пока не будем об этом упоминать даже в этих записках, которые никто никогда не отыщет и увидеть не сможет, потому что они надежно спрятаны у меня в голове. Я так привык целыми днями думать, что в мыслях у меня полный порядок.
Тут уж ничего не попишешь: приходится признать, что я не прочь бы выкурить сигарку и выпить кофе, глядя в окно на дорогу, и ни звонков тебе, ни воя сирен, ни криков, ты что, гнида, оглох, сука, всех этих граждан в форме. А что получается: оказалось, вот уже несколько лет, как
