носом во сне. А младший сынишка Бермяты, совсем малец, спал возле обложенного камнями очага – хорошо, что не подпалил рубашонку. Впрочем, очаг давно остыл и в открытый продух в кровле даже тоненькой струйки дыма не выходило.
Радко вдруг стало противно от такого скопища чужих ему людей. Раньше как-то не особо задумывался об их нравах, а вот сейчас… Вроде возле самого Киева Оболонские поселения, а живут всем скопом, как мурома[57] дикая. А ведь совсем недавно Радко в этом селище рыбаков как раз и нравилась этакая древняя вольница, где род един что духом, что заботами, что плотью. Но в Киеве подобное давно не приветствовалось, да и в доме Дольмы на Хоревице каждый знал свое положение, имел свой угол. Даже когда в зимние морозные ночи собирались в теплой истобке, то и тогда у каждого его место было. Братец Дольма за этим строго следил, и Радко уже свыкся с таким укладом. И все же, когда убегал из дому от властного брата, получал некую отдушину, живя по старинке у оболонских рыбаков. Потому что, наверное, знал – это лишь временно, чтобы потом вернуться в свой чистый обширный терем, к принятому градскому укладу. Сейчас же… Даже замутило парня. И не только из-за спертого от дыхания и испражнений воздуха, а и после изрядно выпитого. Радко, не сумев сразу встать, попросту выполз в проход, занавешенный дерюгой, и несколько минут его жестоко выворачивало наизнанку. Рядом тут же возникли собаки рыбака, стали слизывать. Радко тяжело поднялся, отпихнул псов и направился за плетень двора, к блестевшим в стороне заводям.
Вокруг клубился предутренний туман. После духоты в избе прохладный от росы воздух освежал, как купание. Окунуться после вчерашнего буйного возлияния и веселья было бы не худо. Радко, стянув через голову богато вышитую рубаху, так и плюхнулся в воду с ближайшего бережка.
Это было хорошо! Так хорошо!.. Холодная водица, сладкий ее вкус, нежная, ласкающая мягкость ила под ногами. Таких заводей на Оболони было немало. Они появлялись почти после каждого разлива Днепра по весне, и только на возвышенностях оставались поднятые на сваях нехитрые глинобитные избушки-мазанки местных жителей. А вот сам Днепр тек в стороне, за песчаной косой, отделявшей Оболонь от вод могучей реки.
Там на берегу Радко и обнаружил вскоре самого старшину Бермяту. Вот здоров мужик! Вчера не меньше самого Радко пил заморское зелено вино[58], смешивая с шипучей медовухой, а сегодня уже на ногах, возится себе с двумя подручными возле развешанных на шестах рыбацких сетях.
Бермята сразу шагнул к мокрому, еще пошатывающемуся юноше.
– Ты как, Радко, друг? Славно вчера повеселились, а сейчас соберись. Ты ведь теперь купчина нарочитый, гоголем должен хаживать да всякому его место указывать.
И эти уже купцом его называют? Радко захотелось даже ударить рыбака, кулаки сжались. Да и что он сам им вчера выболтал во хмелю?
Но Бермята был сообразителен, увидел, как засветились недобрым огоньком глаза парня, и поспешил перевести разговор на иное. Указал на одного из своих помощников, заметив, что его братанич[59] еле ходит. Это его сом съездил хвостом в бок, ребра поломал. И сом этот – зверь-рыба! Уже и гусей утаскивает у местных, и теленка затащил в воду и сожрал. Люди даже стали бояться в реке купаться, опасаясь пагубы. Так не хочет ли удалой Радко принять участие в охоте на хищника?
И Радко воспрянул. Как тут было не согласиться? А Бермята уже пошел скликать своих. И диво – только что все лежали, будто поваленные бурей стволы, а по окрику старосты вмиг едва ли не всем селищем высыпали к реке.
Да, хорошо Радко было с рыбаками, с их простецкими, но такими интересными заботами. Сома-великана изловить – это так не похоже на его жизнь в последние дни, когда ему только и приходилось на вопросы о брате отвечать да огрызаться на всякие предположения. Тут все просто – собрались скопом и пошли.
Забравшись поглубже в реку, парень со всеми ставил за омутом двойную прочную сеть, наблюдал за долбленками, выплывавшими на глубину, видел собравшихся на берегу баб и отроков. Даже брюхатая Машуня явилась, тоже с ломом, как и остальные бабы. И подняли они великий шум, визжали, трещали трещотками, били в бубны. С лодок рыбаки стали кидать в воду камни, баламутили воду шестами. И после получаса такого шума подняли все же сома: показалась на поверхности тупорылая, закованная в твердый панцирь рыбина, всплыла, заволновалась, поплыла… И налетела на сеть, рванула. Однако люди удержали ее и, как бы ни напирал сом, не дали страшилищу уйти. Хотя и тот оказался будто в сговоре с водяным – то натягивал сеть, то отпускал. Людей просто мотало, орали все. Весело было!
Радко забыл о своих печалях в этой борьбе с подводным страшилищем. Там, где он с родичами Бермяты стоял, крепко удерживали сеть, но на другом конце невода люди попа`дали, едва не выпустив сома на свободу. Все кричали, ругались, поминали кикимор и водяного. Кто тут о новой вере вспомнит, когда рядом бесилось нечто древнее, чудовищное. Еле дотащили его до мели, где сбежавшиеся бабы принялись лупить кто камнем, кто ломом или оглоблей по огромной чешуйчатой спине, по голове страшной. А пасть-то какая!.. Может и человека проглотить, если подвернется.
Радко едва не выл от восторга, что такую рыбину взяли. Семь пудов потянет, не меньше. Спросил у Бермяты:
– Всем селищем пировать будете? На костре ломтиками поджарите, целиком или коптить на будущее задумали?
Бермята поглядел хитро, потом отвел Радко в сторону и попросил выкупить у них рыбу.
– Нам сейчас без надобности, не голодаем. А вот на муку если поможешь обменять, да и от своих щедрот соли добавишь, мы спасибо тебе скажем.
Ну, это их дела, местные, почему же к нему обращаются?
– Сам понимать должен. Ты нынче великий человек, ты место Дольмы займешь. И на купеческой пирушке тебя всякий послушает. Выторгуй нам так, чтобы путем все, чтобы не обманули.
– Я не стал наследником брата, – отозвался Радко, мрачнея. – Разве вчера не говорил?
– Что-то такое говорил. Но кто тебя вчера всерьез воспринимал? Да и понятно всем, что не калеке же Вышебору хозяйством таким заправлять, не Мирине бесплодной. Ты же в этом роду самый толковый. Об этом все и болтают в Киеве. Да и наши никто не сомневается, что именно ты Дольму завалил в реке. Он ведь подавлял тебя и принижал, вот ты и высвободился,
