сделалось хорошо. То ли от того, что участвуют в деле, на которое выписал мандат сам товарищ Дзержинский, то ли от того, что они вылакали всю водку Тыниса и закусили растущими по дороге лопухами.
Подъехав к огороженному кривым плетнем строению, въезд в которое охранял одетый в красноармейскую гимнастерку человек с ружьем, чекисты потребовали к себе начальника этих лесозаготовок.
Через некоторое время из отдельной хижины, в которой, вероятно, размещалась и казарма, и комната самого начальника, вышел строгий лысый мужчина с удивительно красной мордой.
По мере его скупых сердитых слов все удивление развеялось: начальник после дня трудов мог позволить себе коротать летний вечер с бутылкой самогонки. Он был очень недовольный, но мандат чуть-чуть это недовольство скрасил. А предложенные Тойво деньги в виде валютного эквивалента непонятных денежных знаков, бытующих в местном обиходе, всю сердитость изничтожил.
Своих подопечных он знал, как свои пять пальцев. Поэтому сразу отправил человека за «чухонцами», заметив, что все они живы, вот только едят плохо. «Потому что кормят плохо», — подумал Антикайнен.
Когда из барака вышла в сопровождении охраны Лотта и вся ее семья, Тойво едва сдержал слезы: уж больно изнуренными они выглядели. Лотта плакала, смотря на него, судорожно подрагивая сделавшимися очень худыми плечами. Оказывается, Антикайнен раньше не замечал, что плечи у его девушки были округлые, и от этого она вся выглядела как-то очень женственно. Теперь же Лотта напоминала угловатого подростка.
Антикайнен дал начальнику, к его великому удовлетворению, еще немного денег, тот предоставил в ответ тощие канцелярские папки, где были все документы на семью, и ушел разговаривать с ночью через призму полупустой бутылки с сы-ма-го-ном в свои покои. Одними каторжанами больше — одними меньше, какая разница. Чай, не вооруженные контрики!
Когда лесозаготовки пропали из вида, Тойво, шагавший рядом с телегой с озабоченным видом и, держа Лотту за руку, сказал, ни к кому не обращаясь:
— Вот тебе и Буй!
— Стоять, сволочи! — словно в ответ спереди раздался голос, показавшийся Антикайнену смутно знакомым.
8. Буй
Тойво, сидевший в вагоне поезда, засунул руку во внутренний карман пиджака и обнаружил там свой бумажник. Судя по его толщине, с момента выезда из Петрограда он изрядно похудел. Вместе с бумажником лежал пистолет — не тот, с которым он приехал в Буй, трофей из далекого детства, а другой — плоский и маленький. Верного пуукко — финского ножа — тоже нет. Да, вообще, ничего нет — ощущение, что его самого вдели в чужой гардероб и чужие принадлежности и отправили в этот Семипалатинск. Может, так оно и было.
Поезд мчал его по чужому маршруту, а своя память постепенно возвращалась.
* * *
Тогда посреди леса они остановились, тревожно вглядываясь в ночь: это кто еще тут пошаливает? Ночь не была темной, она была сумеречной, как и положено в это время года в этих широтах.
Первыми среагировали пьяные чекисты.
— Это Имре подоспел, — сказали они хором и хором спрыгнули с задков телеги.
Смутно знакомый голос обрел форму: четыре человека, сам Имре с оттопыренным ухом и пять лошадей под седлами, деликатно общипывающие траву на обочине.
— Все, приехали, — тревожно прошипел Тынис.
— Так — все с телеги, — проговорил Тойво. — Залечь на землю, но только не под колеса. Я сейчас поговорю.
Все, в том числе и возница, выбрались на землю. Он остался стоять, прочие же залегли. Чекисты же, наоборот, одновременно попрыгали обратно в телегу и стали болтать ногами.
— Дорогие товарищи буйцы и буйки! — зычным голосом на чистейшем русском языке сказал Тойво.
— Ты с ума сошел: какие буйки? — опять прошипел Тынис, отчего-то даже не удивляясь вдруг возникшей у товарища способности говорить на иностранном языке.
— А как тогда? — снова по-фински прошептал Антикайнен. — Буйволы и буйволицы?
— О, Господи! — простонал эстонец.
— Смело, товарищи, в ногу, — снова громко сказал Тойво по-русски. — Вся власть советам!
К нему прислушались все новоприбывшие, в том числе и Имре.
— Слово депутатам! — на этом словарный запас на русском языке иссяк. Все, что удалось запомнить со всех съездов, которые он в свое время посетил, исчерпалось.
Тойво вгляделся в сумрак и поднял вверх руку, словно призывая к вниманию. Жест был странным — если сдаются на милость победителя, то подымают, как правило, обе руки. Еще страннее были последующие за этим слова.
— Стрелять только по моей отмашке! — прокричал Тойво, на этот раз по-фински. — Большого не задевать, прочих бить на поражение.
Тынис очень пожалел, что у него под рукой больше не было водки. Чех и четверо его сообщников были вооружены наганами, а Антикайнен сошел с ума и разговаривает с лесом. В общем, в свою экспедицию он может не попасть.
Однако Тойво опять обратился к нему с просьбой переводить, и Тынис, вздохнув, взялся за дело.
— Имре, зачем ты привел этих людей, ведь они не чекисты? — вопросил он.
— Главное — я чекист, — ответил чех. — Девку твою я возьму, прочих в расход. Тебя и эстонца — тоже.
Последнее не понравилось Тынису до ужаса.
— А, может, разберемся между собой? Дело-то касается только нас, остальные не при чем.
— Мы уже поразбирались! — усмехнулся Имре и осторожно потрогал свое ухо. — Товарищ Мищенко попросил доставить тебя и твою девку к нему. Так что ничего личного.
Мищенко! Тойво сразу же вспомнил дезертира, которого когда-то задержал на вокзале Выборга. Вполне возможно, что Революция освободила его и возвысила. Сразу же вспомнился непонятный инцидент в поезде в Хельсинки и последующий за ним арест семьи Лотты.
— Так это все он организовал? — спросил Тойво.
— Без понятия, мне неважно.
— Мищенко — большой человек?
— Большой, большой, — ухмыльнулся Имре.
Чекисты в телеге задремали, Лотта во все глаза глядела на Тойво, Тынис, почти не задумываясь, переводил.
Самое больное чувство у человека — это чувство собственного достоинства. Грань между ним и грехом гордыни настолько тонка, что не каждому удается найти подходящее лечение, когда чувство «заболело». Верный способ выздороветь — это не терять любовь к своим ближним, не делать зла, которое может на них отразиться. Зачастую же кое-кто пытает другое самолечение — месть, что может вызвать только жесточайшие осложнения и последующее за ним хроническое заболевание. Гордыня подпитывается местью и сжигает душу. Месть паразитирует жестокостью и коварством. Был человек, уважающий себя — стал чудовищем, не считающийся ни с кем.
Well alas we've seen it all before:
