«ок» бывшего мужа. А теперь…
Опускаю ложку назад в банку с шоколадной пастой. Протираю руки полотенцем от муки и, притворяясь перед собой же, беру телефон уверенным движением.
Ожиданием Салманова не томлю. Пишу: «да, всё в силе», отправляю и блокирую, разворачивая экраном вниз.
Теперь снова нужно собраться. Убедить себя, что не совершаю ошибку.
Сафи с отцом будет лучше, чем так, как сейчас. Я никем его дочке не заменю. Да и это ужасный цинизм, заменять, когда есть родной. Когда родной готов…
Молю Аллаха, чтобы хотя бы это не придумала и Айдар действительно был готов.
Уже не к запаху детской неожиданности, бессонным ночам, коликам и режущимся зубкам, это все мы с Сафиком пережили. Но просто любить ее так сильно, как она заслуживает. И как она полюбит его. Ох…
Я изо всех сил борюсь с ревностью. Заверяю себя, что их взаимная любовь меня третьей лишней не сделает. Просто мой ребенок станет счастливее. А я…
А мне на душе будет легче. Сначала нет, конечно, но потом…
Как бы там ни было, ложь лежала на душе тяжелым камнем. Не знаю, как несла бы ее всю жизнь. Должна радоваться, что могу сбросить уже сейчас.
А еще не должна ему перечить. Спорить с ним. Пререкаться.
Я прислушалась к Лейле. Хочу верить, именно этот путь и угоден Аллаху.
Слышу, что носившаяся по коридору Сафи затихает. Напрягаюсь. Дальше слышу уже кашель. Вздыхаю.
— Кызым, беги сюда, — зову ее, а сама по-быстрому закрываю янтык с бананами и нутеллой — наше с дочкой изобретение. Снова протираю руки и иду за прописанным малышке сиропом.
Сафи легко переболела после нашего возвращения из Италии. Обратная акклиматизация. Но кашель, чтоб его, остался. Мы несколько раз слушались. Легкие чистые. Но эти звуки мне душу разрывают.
Сафи послушно залетает в кухню. Видит меня с сиропом и ложкой. Кривится, хоть он и сладкий.
Маню ее пальцем и приседаю.
— Мамуль, я уже не кашляю, — разводит ручками.
— Ага, я слышу. Лето, ханым. Нельзя болеть. Так что рот открывай.
Вздыхает, но не спорит. Глотает, скривившись. А я даже не знаю — смеяться или ругаться. Избаловала я ее.
Только мне за это ни капельки не стыдно. Я понятия не имею, как сложится ее жизнь. Молюсь, чтобы счастливо. Но это зависит больше от Аллаха, чем от меня. Поэтому пока он дает — дарю ей счастливое детство.
Отставляю сироп, тянусь к пухлой щечке. Тону в зеленых-зеленых глазах. Сердце в клочья опять. Люблю ее так сильно, что умереть готова.
А еще думаю: он как ее узнал? По глазам? Свое в ней нашел или мое?
А хочет себе: свое вернуть или мое забрать?
Сафие тоже тянется. Трогает меня. Обводит губы. Брови. Я закрываю глаза — гладит по ресницам. Смеется, потому что они дрожат. Я распахиваю — опять смеется.
— Ты кр-р-расивая такая, анне… Ни у одной девочки такой красивой мамы нет.
От дочкиного признания у меня грудная клетка взрывается миллионом фейерверков. И дело не в том, что считает красивой. А в том, сколько восторга в глазах. Сколько доверия.
Не стоило бы, но хватаю ее на руки и кручу. Подбросить не смогу — слабачка, но и так вызываю смех.
Крутимся, а потом, запыхавшись, тормозим. Я сажусь на высокий стул, Сафи снова тянется к моему лицу. Гладит по бровям, вискам, волосам.
— Я такой же буду потом? — Спрашивает с надеждой.
— Лучше, кызым.
— И замуж меня красивый бей возьмет? — Тема меня уже будоражит, пусть и понимаю, что когда еще это будет?
— Самый красивый, кызым. Но нам не только красивый нужен. Нам достойный нужен. Верный. Честный. Смелый. — Каждый раз ей эти качества перечисляю, чтобы не ошиблась однажды, как я в Мите.
— Как мой бабасы был?
Я должна ответить дежурное: «как твой бабасы», но слова застревают в горле. Прокашливаюсь. Киваю просто. Увожу глаза в сторону. От собственного ребенка, господи…
— Да. Как твой бабасы.
Вздыхает.
— Жалко, что он в рай ушел…
Не выдерживаю. Вся моя ложь сходит лавиной на плечи.
У меня было достаточно времени, чтобы начать подводить Сафие к правде жизни, в которой ее мать — жалкая лгунья. Но я каждый раз трусила. И сейчас снова трушу. А через два часа у нас встреча с ее отцом.
И что я скажу? Как я объясню? Он же поймет, что я даже на это не сподобилась…
— Ханым, беги играй… Дай мне еще пятнадцать минут, хорошо? Янтыки доделаю и позову.
Опускаю дочку на пол. Она еще слишком маленькая, не понимает, что я трусливо прервала важный для нее разговор.
— Хорошо, анне. У меня там тигра заболела. Гр-р-радустник нужно поставить.
— Беги ставь, — хлопаю дочку по попе, подгоняя, она прыткой лошадкой несется обратно к своему звериному лазарету.
А я выравниваюсь. Долго смотрю в стену, не видя ее.
Переживаю, кажется, сразу несколько крахов и взлетов на вершину. Сегодняшняя встреча может пройти идеально, а может обернуться ужасным провалом. Я так его боюсь…
Я так всего боюсь…
Я не была такой трусливой в свои двадцать. Но теперь-то я знаю, как дорого могут стоить поступки.
Чувствую в теле слабость. В душе тоже.
Знаю, что малодушничаю, но на это смелости мне хватает.
Резко разворачиваюсь, снова беру мобильный. От Айдара пришло сообщение: «мы не договорились о месте».
Да, родной. Не договорились. И не договоримся, кажется. Я слишком тебя боюсь.
«Я померила Сафи температуру, Айдар. Высокая. Давай перенесем?»
Отправляю и жмурюсь. Знаю, что другого ответа, кроме как «давай» просто не существует.
Отложенная на пять лет встреча с моей легкой руки откладывается еще хотя бы на несколько дней.
* * *
Подарившая короткое облегчение отложенная неизбежность быстро будит во мне стыд.
Смотрю, как совершенно здоровая Сафи с аппетитом уплетает свои янтыки, и сердце кровью обливается.
Я знаю, что в любой момент могу позвонить Салманову и сказать, что дочке полегчало, встречу все же можно провести, но не делаю этого.
Что сам приедет не боюсь. Пусть он мне и не доверяет, но чтобы заподозрить такую трусость и низость — нужно быть способным на нее, а Айдар…
Он так не сделал бы. И не поймет. Он вообще меня не понимает. Правда и не должен.
Мы птицы разных полетов. Жители разных миров. Жаль, наверное, что слишком поздно это поняли. Жаль, что дали друг другу шанс. Перекаверкали две жизни. Правда третью создали. И это перечеркивает все лишения.
Я понятия не имею, чем теперь занять
