— Чему ты научишься? Быть кем-нибудь другим?
— Мама, ты очень враждебно относишься к моим подружкам. Это видно невооруженным глазом.
— Дядя Герб сказал бы…
— Черт с ним, с моим дядей Гербом и его философией торгаша.
— Что ты себе позволяешь? Если бы он узнал, как ты выражаешься…
— Скажи ему, что у меня счет в банке. Это он поймет быстрее.
— А вот твоя сестра… По крайней мере она хотя бы рядом с домом.
— Только географически.
— Этого ты не знаешь.
— Она ляпает маслом по холсту, чтобы успокоить психику. Именно так. Сестричка психует.
— Не смей.
— Это правда.
— Ты с ней живешь, да?
— Конечно, мне необходима практика.
— С тех пор, как умер твой отец…
— Замолчи. — Он резко взмахнул рукой, желая прекратить разговор на эту тему. — Слушай, ты сама все видела. И будет так.
— Ради памяти твоего отца, мир его праху…
— Ты… — Он хотел сказать, что она играет на его чувствах к отцу, чтобы командовать им, Гордоном, но передумал. — Ты не знаешь, кем я стал теперь.
— Это мать-то не знает?
— Да, бывает и так.
— Я прошу тебя, говори, не надрывай сердца матери.
— Я буду поступать так, как считаю нужным. Она мне вполне подходит.
— Но ведь эта девушка.., готова жить с тобой вне брака.
— Я сам не знаю точно, чего хочу.
— А она знает, чего хочет?
— Мы с ней это выясним. Не сходи с ума.
— Да как ты смеешь мне это говорить?! Я не могу оставаться здесь и смотреть, как вы милуетесь.
— И не смотри. Теперь тебе придется принять меня таким.
— Твой отец стал бы… — Она вдруг замолчала и остановилась, приняв гордую позу. — Оставь ее. — Ее лицо приобрело жесткое выражение.
— Нет.
— Тогда проводи меня до мотеля.
Когда Гордон вернулся домой, Пенни читала “Тайм”, грызя орехи.
— Как дела? — она скривилась.
— Тебе не выиграть состязание с Сузи-семиткой.
— Господи, я и не собиралась выигрывать. Мне, конечно, встречались такие типы, но…
— Да-а, эти ее неумные рассуждения о Роте…
— Разговор-то был не о том.
— Пожалуй, — согласился Гордон.
На следующее утро мать позвонила из мотеля. Она собиралась целый день осматривать город самостоятельно, чтобы не отнимать время у сына. Он согласился, потому что у него сегодня выдался хлопотливый денек: лекция, семинар, ленч с докладчиками, две комиссии после обеда и совещание с Купером.
В этот вечер он вернулся домой позже обычного, позвонил в мотель, но номер не отвечал. Пришла Пенни, и они приготовили ужин. У Пенни возникли какие-то трудности с лекциями, и она хотела проглядеть материал еще раз. К девяти часам они освободили стол и сели заниматься каждый своим делом. Примерно к одиннадцати Гордон закончил, внес в рабочую тетрадь необходимые записи и только тогда, вспомнив о матери, опять позвонил в мотель. Ему ответили, что на ее двери висит табличка “Просьба не беспокоить”, а телефон она отключила.
Гордон хотел пойти в мотель, но почувствовал себя очень усталым и решил навестить мать завтра.
Проснулся он поздно. Позавтракал овсянкой, одновременно просматривая пометки к своей лекции по классической механике и обдумывая, как преподнести материал. Собирая кейс, он снова вспомнил, что хотел позвонить, но матери в мотеле не оказалось.
К полудню совесть все-таки заела Гордона. Он рано вернулся домой и сразу пошел в мотель. На стук никто не ответил, тогда он подошел к конторке. Клерк протянул ему белый конверт: “Доктор Бернстайн? Да, она оставила это для вас. Расплатилась и уехала”.
Гордон разорвал конверт, предчувствуя неладное. Внутри находилось длинное письмо, в котором мать повторяла все, о чем говорила в тот вечер, когда они шли к мотелю, но более подробно. Она писала, что не может понять, почему он не щадит ее чувств. Его поведение аморально. Связаться с кем-то, зная, что у них не может быть ничего общего, жить так, как он, — это огромная ошибка. И все ради какой-то ужасной девицы! Его мать плачет и тревожится, но она знает, какой он на самом деле. Она знает, как нелегко он меняет свои решения, поэтому оставляет его в покое, чтобы он понял все самостоятельно. Она собирается в Лос-Анджелес повидаться со своей кузиной Хейзел, у которой трое замечательных детей и которую она не видела семь лет. Из Лос-Анджелеса она вернется в Нью-Йорк. Может быть, через несколько месяцев она снова навестит его. Хорошо, если бы он приехал домой, посетил Колумбийский университет, встретился с соседями, которые будут очень рады его видеть и узнать о его больших успехах. До того времени она будет писать ему и надеяться… Матери всегда надеются.
Гордон положил письмо в карман и пошел домой. Он показал письмо Пенни, и они немного поговорили. Гордон решил вернуться к проблемам, связанным с его матерью, как-нибудь позже. Такие узлы развязываются сами собой, когда проходит достаточно много времени.
Глава 9
1998 год
— Куда же он, черт его подери, подевался? — взорвался Ренфрю. Он ходил по своему кабинету взад и вперед — пять шагов в каждую сторону.
Грегори Маркхем сидел, спокойно наблюдая за Ренфрю. Сегодня утром он полчаса занимался медитацией и теперь чувствовал себя отдохнувшим и сосредоточенным.
Он смотрел в окно мимо маячившего Ренфрю. Большие окна составляли одну из характерных особенностей того архитектурного стиля, которым гордилась Кавендишская лаборатория. За ними простирались широкие поля, неправдоподобно зеленые для этого времени года; вдоль Котоневской дорожки бесшумно скользили велосипедисты, нагруженные какими-то узлами. Утренний воздух уже прогрелся, и даже немного парило. Солнце встало над городом, подернув голубой дымкой шпили Кембриджа. Пожалуй, это самое хорошее время, когда казалось, что впереди еще целый день и многое можно успеть сделать.
Ренфрю продолжал маячить. Маркхем очнулся от приятных размышлений и спросил:
— А в каком часу он обещал приехать?
— В десять, черт подери. Он выехал несколько часов назад. Я звонил ему в офис по одному вопросу, а заодно спросил, там ли он. Мне ответили, что он выехал очень рано, до часа пик на дорогах. Так где же он?
— Сейчас только десять минут одиннадцатого, — успокаивающе заметил Маркхем.
— Да, конечно, но я не могу начинать без него. У меня техники простаивают. Мы все приготовили для эксперимента и сейчас из-за него теряем время. Ему плевать на наш эксперимент, и он дает нам это понять.
