— Степан Тимофеевич занят.
«Как так? — удивился Сурков. — Я нахожусь дома и вместе с тем на работе? Такого не может быть! Может, я, который есть, не я? А тот, другой — это Сурков Степан Тимофеевич? Тогда кто же я?»
Он обхватил голову дрожащими руками, упал на подушки, и горький стон вырвался из его груди. Всё было против него. Против его воли и желания. Утомленный постоянным нервным напряжением, Сурков заснул. Во сне ему приснилась та «цыганка» с большим бюстом. Как и раньше, он не отрывал от него глаз и откуда-то из темноты доносился голос: «Приди ко мне, приди. Я тебя жду…»
Приняв сон, как знамение, Сурков оделся, выскочил на улицу и, поймав такси, поехал в контору. Там он стремительно ворвался в свой кабинет, чем сильно удивил Лину Павловну, схватил пиджак и также молниеносно выбежал. Не помня как, он оказался в поезде, мчащемся на юг, затем в городе, где отдыхал и, наконец, на улице, где должен был находиться тот злосчастный магазин.
— Нет, нет, его уже нет, — сказали ему местные жители. — Был, но мы его общим решением ликвидировали. А пиджаки такие? Тоже были, но в наше время они никому не нужны. Они изжили себя. Не в моде. Мы, сознательные граждане, боремся теперь и за ликвидацию фабрики, выпускающей подобную продукцию. Сама фабрика устарела, её продукция тормозит продвижение всего нового, передового…
«Был и нет, — подумал Сурков. — Разве было когда, чтобы сразу — и всё? Где-то ж должны остаться магазины, продающие подобные пиджаки? Им бы я вернул его. Проклятая цыганка!»
Возвращался Степан Тимофеевич ни с чем. На вокзале, в ожидании поезда, он взгрустнул. Выбросить пиджак не осмелился: все-таки деньги стоит, но и везти его обратно не было никакого желания. Близился вечер. Стало холодать. Сурков невольно набросил на плечи пиджак, почувствовал, как его снова сжало, затуманило мысли, но вырваться не было сил. Лучше покориться. «Я врос в пиджак, — подумал он, — меня из него не вырвать. Пусть будет, что будет…»
Прошло еще два месяца. Сурков одряхлел совсем, истомился. Ему всё надоело, он только и подумывал об уходе на пенсию. Даже сообщение о реорганизации той самой швейной фабрики и поступлении новых товаров на прилавки не обрадовало его. В конце концов, видя полнейшее равнодушие Суркова к делу, вышестоящее начальство недвусмысленно намекнуло на то Суркову. И как он этого ни хотел, пришлось уйти по собственному желанию.
Вскоре на место Суркова назначили нового человека. Им оказался еще нестарый, моложавый мужчина приятной наружности Юрий Яковлевич Резцов. Он был сама любезность и расточал похвалы направо и налево. Даже Лина Павловна и та удостоилась комплимента.
В первый свой день работы он появился с широкой улыбкой на лице и черным кожаным дипломатом в руке.
— Полчаса прошу меня ни с кем не соединять, — сказал он секретарше и вошел в свой кабинет, тихонько притворив за собою дверь.
К новому месту нужно привыкнуть. Теперь это будет его пристанище.
Резцов остановился на пороге и осмотрелся. Обстановка удовлетворила его. Всё на своем месте. Располагающее к работе размещение мебели, замечательный письменный стол, высокое кресло, встроенные в стену шкафчики. Резцов открыл один из них. На узкой перекладине обнаружилось несколько плечиков, на одном из которых висел забытый Сурковым пиджак.
«Надо убрать его отсюда», — подумал было Резцов, но какая-то магическая сила заставила его прикоснуться к нему, ощупать материал, оценить хороший крой.
«Да такие пиджаки нынче редкость. И материал превосходный».
Резцову захотелось тут же примерить пиджак Суркова. Он потянулся к нему, снял с плечиков и, увидев внутри шкафа зеркало, сразу отбросил все сомнения и накинул пиджак на плечи. Едва он всунул руки в рукава, как пиджак стиснул его со всех боков и словно впился в его тучное тело. Вместе с тем Резцов неожиданно ощутил необычный прилив сил, энергии и решимости.
«Да мне все проблемы теперь по плечу!»- довольно подумал он и сел в кресло. Ему сразу же захотелось выпить чашечку кофе.
СЛУЧАЙ С МИХЕЕВЫМ
В сумраке и ненастье, не разбирая ни дороги, ни окрест лежащих строений, медленно и понуро брел человек. Он был в стельку пьян, насуплен и опустошен. Звали этого человека Михеев. Но могли звать и по-другому, а могли и вовсе не признать — он теперь мало походил на прежнего Михеева: сноровистого, жизнелюбивого, ловкого парня — ухаря. Ныне, скорее всего, сучилось подобие Михеева: нечто несуразное и убогое, такое, от которого все обычно при встрече шарахаются в сторону и, отойдя на довольно приличное расстояние, сплевывают от брезгливости, ибо себя таковыми не представляют и представить не могут: всяк горшок знает свой шесток. Но Михееву тоже было абсолютно на всех начхать, и начхательство это теперь гораздо зримее выступало на его испитой физиономии, чем какая-либо иная когда-нибудь существующая у него эмоция — так уж он был истерзан, так поблек душевно, что и не верилось: а были ли вообще когда у этого самого Михеева те самые эмоции?
А дождь всё шел. Михеев взмок до нитки, замерз и стучал зубами. Мерзкий ветер пронизывал его насквозь, и все же Михеев не думал о нем. Он вообще ни о чем не думал, он думать, наверное, давно разучился. Он только желал, да и то иногда. Только не сейчас. Сейчас он просто брел. Брел, не зная даже куда, вполне доверяя своим ногам, которых он в этот момент вовсе и не ощущал. Уж так все есть: дождь идет, он, Михеев, перемещается, значит, всё так и должно быть. Как есть.
Михеев разинул рот, зевнул как будто, причмокнул звонко большими отвисшими губами, приподнял голову и так, без всякого повода, глянул на одиноко ссутулившийся фонарь, что возвышался над ним. Дождь как будто кончился: в отсвете лампы исчезли тонкие переливающиеся бисерные нити. С кончиков шифера, покрывающего рядомстоящий магазин, свесились мелкие капли воды и ярко заблистали разнообразными изумрудами. Откуда-то со стороны до чуткого уха Михеева донеслись звуки незнакомой понравившейся ему мелодии. Михеев остановился, развернулся так, чтобы более отчетливо улавливать их, и вскоре полностью сосредоточился на этом, так что все остальное для него померкло и стихло.
Мелодия не была ни
