Отойдя, я сажусь на стул. А Джейс устраивается на диване напротив меня, упираясь локтями в раздвинутые бедра.
— Я беспокоюсь о тебе.
— Осторожнее, Джейс.
— Ты сам на себя не похож. Ты не собран, — он испускает долгий вздох и проводит рукой по своей копне волос. — Ты все еще не дал добро на то, чтобы они снова начали печатать.
— Расследование в отношении наших денег закрыто?
— Нет.
— Что ж, тогда вот тебе ответ, — я вскакиваю на ноги и застегиваю пиджак.
— Дело не только в этом. Ты ведешь себя как сумасшедший… еще безумнее, чем обычно. Зачем ты нанял Иден?
— Чтобы мы могли присмотреть за ней. — В этом, по правде говоря, не было никаких "мы".
Он фыркает.
— Две недели назад ты хотел, чтобы я убил ее. Теперь ты даешь ей работу. Я вижу, как ты на нее смотришь.
Гнев во мне начинает бурлить, как лава, только и ждущая, чтобы выплеснуться наружу и уничтожить все на своем пути.
— И как же, позволь узнать?
— Как будто она тебя интересует. А тебя ничто не интересует, кроме денег.
Итак, он заметил.
— Мой интерес к ней — деньги, потому что она угрожает им. Ее брат угрожает им. — Ложь так легко слетает с моих губ с достаточным правдоподобием в голосе, чтобы одурачить моего брата… того, кто так хорошо меня знает… единственного, кто заметил, что мое внимание ускользает.
— Ты не сосредоточен.
— Я в порядке! — в то же мгновение я сожалею о легкой потере контроля и о резкости в голосе, потому что это доказывает, что в его словах есть доля правды. Поднявшись на ноги, я подхожу к бару и наливаю полстакана виски, прежде чем сделать полный глоток и грохнуть стаканом о стойку. Я прохожу мимо него и распахиваю дверь с тяжелым скрипом старых петель. И вылетаю из комнаты прямо в Иден. Мы сталкиваемся, и она отшатывается, роняя поднос со стаканами, который держала в руке. Грохот слышен даже сквозь музыку.
Она тут же падает на колени, чтобы поднять разлетевшееся стекло.
— Мне жаль, — извиняется она, глядя на меня из-под длинных ресниц. Мой член дергается, легкие сжимаются, а пульс отбивает ритм стаккато в барабанных перепонках. Она стоит передо мной на коленях. Поклоняется мне, молится у моего алтаря. От этой мысли мой член болезненно твердеет, и я не могу… думать. Дыхание с шипением срывается с ее губ, и она отводит взгляд, поднимая руку. Кровь льется из ее порезанного пальца, каскадом стекает по руке, завораживая меня. Я опускаюсь на корточки, хватаю ее за запястье и притягиваю ближе. Мягкая джазовая музыка разливается вокруг нас, и я знаю, что комната полна людей, но все, что я вижу (перед собой), — это она… и ее кровь. Такая красная, такая яркая. Наши глаза встречаются, и я задерживаю дыхание, борясь с потоком образов, проносящихся в моем сознании. Крылья. Огонь. Кровавые слезы. Кровь, кровь, кровь. Малиновые крылья. Ангел на коленях, жертвоприношение. Для меня. Мне. И она так хорошо смотрится в крови, малиновый цвет на фоне этой нетронутой, бледной кожи. Нет!
Вскакивая на ноги, я, пошатываясь, отхожу от нее.
— Прибери за собой, — ворчу я, прежде чем поспешить прочь.
Она вытаскивает на поверхность самые темные уголки моей души. «Именно поэтому она должна быть мертва», — всплывает у меня в голове тихий голосок. Это было бы так просто, смыть ее существование с этой планеты, а, значит, и с моего разума, как отбеливатель уничтожает микробы. Я бы почувствовал себя очищенным. Чистым. Правильным. Но если ангел — это голос вашей совести, призывающий к добру, тогда это… страстное желание, несомненно, должно быть делом рук дьявола. Горит, горит, горит.
Она испытывает меня своей простодушной невинностью и наивностью, и насколько же по-настоящему проклятым это делает меня… что я должен жаждать разрушения чего-то чистого? Она играет на моих слабостях, и это настолько меня беспокоит, что я не могу этого понять. Это то, чего хочет Он — наблюдать, как я теряю контроль, следить за тем, как я борюсь за Него.
Мне нужно выбраться из клуба.
Я никогда ни от кого не убегал, но сейчас я убегаю от монстра, которого она выманивает из глубины моей темной души. Мне не следовало предлагать ей работу здесь. Я продолжаю идти, пересекаю клуб и выхожу прямо из парадной двери, мчась навстречу спасению, в котором я так остро нуждаюсь.
Как только я переступаю порог церкви, меня охватывает чувство спокойствия, проливаясь благодатным бальзамом на мою вечно противоречивую душу. От холода, исходящего от толстых каменных стен, у меня по рукам бегут мурашки, а воздух затуманивается от моего дыхания. Исповедальня стоит в углу, как старый друг, и манит меня к себе. Подойдя, я отдергиваю занавеску и сажусь на неглубокую деревянную скамью. Как только задергиваю занавеску, в моем сознании воцаряется тишина. Бесконечная война, бушующая в моей голове, достигает временного прекращения. Аромат полироли для дерева и благовоний наполняет меня собой, и внезапно я чувствую себя как дома.
— Прости меня, отец, ибо я согрешил, — выдыхаю я. — Прошло три дня с моей последней исповеди.
— Я выслушаю твою исповедь, — отвечает отец Максвелл так же, как он всегда делал это в течение последних двадцати лет.
— У меня… нечистые мысли об одной женщине. — Я знаю, как это звучит, и о чем он подумает. Если бы все было настолько простым, что сводилось к фантазии о трахе, но все было сложнее и запутаннее. Мои фантазии гораздо темнее и порочнее, но это касается только меня и Господа Бога. Он понимает мое загадочное признание, даже если его посланник этого никогда не осознает. В конце концов, я паршивая овца в его стаде, тот, чьи грехи он прощал много раз. Тот, кого терпеливо ожидает сам дьявол.
— Произнеси десять "Аве Мария", — обращается он ко мне. В его голосе слышится скука, как и всегда. Джудас говорил, что отец Максвелл мог бы начисто лишить девственности монахиню, но Джудас — богохульник.
Когда сажусь в машину, я проверяю телефон. Пришло сообщение от Джейса.
Джейс: У меня есть зацепка по
