твое истинное мастерство! — и внимательно, словно что-то взвешивая в уме, смотрел на нее.
Наталья Ивановна радовалась, что у мужа хорошее настроение. «Вот и обед не вовремя, и задержалась на работе, а он не устраивает ссоры, как другие, — думала она, — не ошиблась я…» — и начинала рассказывать о том, что интересного произошло сегодня на пристани. Генрих Степанович слушал, кивал головой, потом говорил:
— Ты сегодня бледней обычного, Наталья, устала?
— Немножко…
— Вот видишь! — восклицал он. — Все-таки работа на пристани не женское дело…
Однажды, в один из таких вечеров, он сказал ей:
— Знаешь, Наталья, я пришел к выводу, что тебе надо оставить службу, отдохнуть, авось я прокормлю семью… Займешься лучше хозяйством…
Наталья Ивановна промолчала. Предложение мужа смутило и испугало ее. Только сейчас она почувствовала, как дороги для нее пристань, ворчливая Анфиса, Константин Петрович. «Как же я буду жить без них?» — подумала она.
— Оставить пристань? Что ты говоришь, Генрих! — сказала Наталья Ивановна. — Сколько лет там провела, горя, радости столько повидала — и бросить?.. Уйти от людей…
Он пожал плечами:
— Странные рассуждения! Что для тебя дороже — семья или пристань? Во-первых, ты должна трезво смотреть на вещи, а именно: на одну зарплату не слишком разойдешься, стало быть, нам нужно заводить хозяйство, а за ним необходим присмотр. Я старше тебя, опытней в этом деле и поэтому так говорю. Во-вторых, Егорка растет, ему необходимо уделять больше внимания…
— Так он же ходит в детский сад! — слабо возражала Наталья Ивановна. Тогда Генрих Степанович пожал плечами и, взяв газету, демонстративно повернулся к жене спиной.
— Ну что ж, пусть ходит, — зашелестев бумагой, сказал он. — Вот воспитают из него хулигана, будешь знать! А скажут все равно, что семья виновата… Надейся на нынешних воспитателей. А потом знаешь, Наталья, если ты так враждебно настроена к моим предложениям, то больше не услышишь из моих уст ни слова…
Он скомкал газету, ушел в спальню и закрылся в ней. Получалось совсем нехорошо. Взволнованная неожиданной ссорой, Наталья Ивановна нервными, быстрыми шагами ходила по кухне.
Егорка, далекий от всяких переживаний, нашел, что это подходящий предлог, чтобы затеять интересную игру. Громко сопя, он стал ходить за нею, стараясь попасть шаг в шаг. Наталья Ивановна услышала сопение, обернулась и увидела Егорку. Сердце у нее защемило, и на глазах показались слезы. Обняв худенькое тело сына, она стояла и думала: «Может быть, Генрих прав? Что мне другие люди? Если уж вышла замуж, значит, надо придерживаться одного берега…»
Она постучалась в спальню и сказала:
— Открой, Генрих, я все обдумала…
Он открыл и, целуя ее в голову, пробормотал:
— Я так и знал, что ты примешь правильное решение, ты же у меня умница…
И все-таки проститься с пристанью было нелегко.
Когда Наталья Ивановна последний раз уходила с пристани, чтобы больше не возвращаться туда, горло ее сжимали спазмы, и она, чтобы не расплакаться, говорила шепотом. Анфиса, провожая, осмотрела Наталью Ивановну так внимательно, словно видела ее в первый раз.
— Ишь ты, как он тебя замордовал! — сказала она, привычно намекая на то, на что обычно намекают молодым, недавно начавшим супружескую жизнь женщинам. — Да, это тебе не холостой песни петь… А ты не поддавайся ему больно, девка… наплачешься… И к нам заходи почаще…
— Спасибо, Анфиса. Вы тоже не забывайте меня…
Подошел Константин Петрович и, узнав в чем дело, сказал:
— Ну вот, начинается старая песня: еще один муж сажает жену в терем… Да вы, Наталья Ивановна, скажите ему — не могу, мол, бросить работу и все…
— Скажи, а потом пойдут раздоры в семье! — ответила Наталья Ивановна.
— Ну, если он у вас такой…
— Да все вы такие! Бросьте уж! — с раздражением ответила Наталья Ивановна. — Кроме того, я думаю заняться Егоркой, а то он без отца, без матери растет…
— Ну что ж, смотрите, вам видней… — сказал Константин Петрович.
А Наталья Ивановна, пристально вглядываясь в его смуглое лицо, с неизвестно откуда взявшейся неприязнью думала: «Это ты пока холостой, то и про терема рассуждаешь, а женишься — посмотрим, каким станешь…»
Константин Петрович и Анфиса проводили ее до ворот. Наталья Ивановна медленно прошла несколько шагов и оглянулась, еще прошла и опять оглянулась. Шаги ее были тяжелы. Должно быть, оттого, что каждый навсегда отдалял несколько лет, связанных с пристанью, с работой, с близкими людьми.
Она стояла, не чувствуя холода. Вечерело. Небо стало совсем темным, и только на самом его краю странно светилось облако. Оно было словно налито огнем. Постепенно из облачка стал медленно и важно выползать медный шар луны. Вокруг посветлело, воздух стал голубым, серебром заблестел Дон. Содрогаясь всем телом, Наталья Ивановна долго смотрела на могучую и непокорную реку, и по щекам ее текли слезы.
5
Примерно дня через три после этого, в полдень, когда Наталья Ивановна, проводив мужа на службу, готовила на крылечке обед, в ворота сильно постучали. Наталья Ивановна сбежала с крыльца, открыла калитку и отшатнулась: из распахнувшегося пространства, как из рамки, на нее глядела морда коровы. Обдав ее шумным дыханием и задев темным боком, корова прошла во двор. Тогда Наталья Ивановна увидела Генриха Степановича. Он с лозинкой в руке стал перед воротами и, смотря вслед корове, довольно улыбался.
— Видала, какая красавица… симменталка, — сказал он Наталье Ивановне. Она промолчала.
— Ты что — недовольна? — спросил он беспокойно.
— Я… просто… видишь ли, я не умею доить, — призналась она.
— У соседки научишься… Дело несложное…
В этот вечер они пили молоко от собственной коровы, и Генрих Степанович, рассматривая стакан на свет, громко восхищался качествами молока:
— Смотри, смотри, какое жирное — со стенок не сползает, а во-вторых, какой запах, а вкус…
С этого дня жизнь Натальи Ивановны переменилась. Генрих Степанович оказался расторопным хозяином. Не успела пройти и неделя, как в сарае появились две свиньи, гуси, куры. Все они требовали внимания, еды. День теперь казался Наталье Ивановне удивительно коротким — едва проглянет серенький рассвет и только успеешь справиться с хозяйством, как уже спускаются сумерки. Некогда подумать о себе — о прическе, о платье, о непрочитанной книге.
Но на первых порах Наталья Ивановна не замечала этого и ей даже нравилось быть обладательницей такого хозяйства. Не у каждого в доме всегда можно найти, как у нее, масло, сало, яйца. Да и деньги появились — она уже сшила себе два платья и собиралась шить третье. Такие возможности опьянили ее. Когда Анфиса, которая по старой памяти заглядывала к ней, сказала Наталье Ивановне, что к добру все это не приведет, она ответила ей: это зависть. Анфиса обиделась
