– А ежели… – Петька задумался, глядя то на край лежанки, то на потолок, то на основание печи, ровно прикидывая что-то. – Илюх, вот гляди… Печка-то крепко небось стоит, а?
– Вроде крепко… – нахмурился Илья, пытаясь уловить идею брата и пока не понимая, что тот хочет.
– И ежели на нее камней наложить, не поведет ее, как думаешь? – Петр вопросительно смотрел на старшего брата.
– А на что нам на печке камни? Он же ими нас и угробит, как зайти попытаемся. Да и перелезть через них – минутное дело, – все еще не улавливая мысль Петра, хмурился Илья. – Али ты доски послабже на полати хошь? Так камни их и сломают.
– Не, не доски. Я совсем полати не хочу. Крепко мы их не изладим, а от слабых толку мало. Я, братка, вот что думаю: надоть нам с печки стенку сделать до самого потолка. Вот тады он не вылезет, – Петр победно поглядел на брата.
Илья идею брата оценил, еще раз прикинул взглядом, в затылке почесал… Толкнул брата шутливо кулаком в плечо, улыбнулся.
– Так и сделаем, братка! И засов покрепче у кузнеца надоть заказать!
Два дня понадобилось братьям, чтобы сделать из закутка крепкую клеть. Опосля, снова маленько попинав его в погребе, притащили туда упыреныша, развязали да на полу и бросили – очухается, сам на топчан влезет. Дверь закрыли да засовом заперли. Родителям строго приказали туда даж не приближаться.
Маринка к тому времени уж в лихорадке горела. Иногда в чувство приходила, тогда кричала от боли, метаться пыталась, да не могла – больно было. Раны у ней все воспалилися да гноем сочились – гнила девка еще заживо. Агафья от ей вовсе не отходила – тысячелистник мяла да на раны ложила, только бестолку все было – на седьмой день, промаявшись так, померла Маринка.
Братья, узнав то, влетели в каморку да снова давай пинать упыреныша, сквозь слезы обещая ему муки адские. Насилу их Захар остановил, не то до смерти бы запинали.
Ну что делать? Поплакали все, Маринку схоронили, да стали жить-бедовать дальше.
Соседи, с того боку, что к реке был, как Маринку-то схоронили, собрали вещички, скотину да детей, да к родственникам подались, дом свой бросивши – спугались проклятья-то, Левонихой наложенного. Последние соседи со стороны реки в затылке почесали, подумали хорошенько, детей в охапки похватали да тож оттуда уехали.
По деревне стали слухи ходить, что во дворе у Игнатовых Аринка хозяйкой расхаживает, везде заглядывает. Смотрит да хмурится, как только она одна могла. А в глазах огонь пылает. Вот как-то раз соседка-то, по нужде ночью выйдя, подышать решила. Пошла грядки глянуть.
За дом-то зашла к огороду, глядь – а на загородке, что промеж их с Игнатовыми, Аринка сидит да ножками болтает. Стукнет ножкой по столбу три раза, да огонек-то и запульнет в огород к Игнатовым. Опять три раза стукнет – опять запульнет… Страшно той соседке сделалось, стала она назад пятиться, да на палку-то и наступила. А палка возьми да хрустни.
Услыхала Аринка, на хруст обернулась. Увидала соседку, улыбнулась так нехорошо, головку на бок склонила и манит ее пальчиком – мол, поди сюда. У той сердце-то и зашлось. Там и завалилась совсем. С утра-то очухалась, глядь – а под загородкой, где Аринка-то сидела, всё ровно выгорело. Спужалась она, домой кинулась, мужа да сыновей растолкала да рассказала им все.
Ну те давай в затылке чесать – че делать-то теперя? Как от колдовки избавляться? Ну, сын, подумав, и спросил:
– Мать, а с загородки-то она спускалась что-ль?
– Не, сына, не спускалася. Так и сидела на жердочке, ножками болтала, обернулась тока, – помотала головой по подушке мать.
– Ну ежели не спускалася, а лишь манила – знать, не может она с оттудова-то уйти, – подумав, выдал сын. – Надоть загородку, а лучше плетень повыше со стороны Игнатовых еще один поставить, чтоб пустырь промеж нас стал, тады и достать нас Аринка не сможет.
Подумали, так и так взвесили все, со всех сторон рассмотрели, да так и решили сделать. Бог с ней, с землей, под пустырь отданной, лишь бы от Аринки подальше быть. Поставили высокий плетень чуть не вплотную к дому, хороший такой кусь земли под пустырь оставив. Но зато хоть спокойно спать стали.
Ну, вроде притихло все. Деревенские на земли Игнатовых ступать не смели – боялися. Аринку часто видали во дворе. Как покажется кому – беде быть. Вот потихоньку-потихоньку, а двор Игнатовых и вовсе стороной обходить стали, чтоб Аринке, значит, на глаза-то и вовсе не показываться.
А время-то идет. Зимы три прошло. Илья обженился. Чудом жену себе нашел. С другой деревни привел. Попервой-то сам хотел в примаки пойти, да подумал хорошо, поглядел – Петька-то один девок не подымет, а родители вовсе плохи стали.
Отец уж и со двора не выходил – сил не было. Боли у него сильные были, как скрутит его – на крик кричит, боль унять вовсе невозможно делается. И чем дальше – тем чаще Захар от боли волком выл да полу катался. И помочь-то ему ничем нельзя было. Полгода криком кричал от болей, сам измучился и семью всю измучил вусмерть. Дошло до того, что стал сынов просить, чтоб убили его вовсе – сил терпеть больше не было. Петька с Илюхой отказалися наотрез – а ну как оздоровеет?
А как Илюха-то женился, жену в свой дом-то весть побоялся – видал, чем то заканчивается, нагляделся уже. Потому и занял он соседский дом – и с сестрами рядышком, и Аринка вроде не достанет.
Аринка достала.
Забыл Илюха, что проклятие-то не тока на землю, но и на всех Игнатовых было. Позабыл, за то и поплатился…
Жена Илюхина тока родила мальчонку, как помер Захар. До смерти мучался страшно, потому она избавлением стала для всех. А вслед за ним и Агафья убралась, и месяца не прошло. А спустя еще месяц, аккурат на сорок дней Агафьи, и упыреныш убег.
Настасья в том виновата была. Петька-то с барином уехал, так они с сестрами втроем в доме оставались. А Глеба кормить ведь надоть. Голодный он. То его братья кормили, а то Петьки нет – и все, кормить-то его некому. А Глеб в дверь стукается, есть просит. Побегла Настена к Илюхе – а того тож нету, в поле ушел.
А Глеб стучит…
Настя уж бродила, бродила… И уши затыкала, и внимания не обращать пыталась. А он стучит, да плачет, есть просит…
Настасья во двор ушла, но и там ей стук слышится. Стала грядки полоть – не полется, в ушах плач брата стоит. Вернулась Настасья в дом. А Глеб стучит и плачет…
Не выдержала Настя, наложила ему в миску еды, лавку к двери подвинула, чтоб широко дверь открыть-то нельзя было, да засов и отворила. Упыреныш с разбегу по двери долбанул – куда лавка, куда Настена отлетела вместе с тарелкой, а Глеб выскочил да бежать.
Вернулись братья, сестры им и рассказали все. Схватились те за голову – не простит ведь упыреныш, все им попомнит. Бросились его искать, да разве найдешь?
А через три дня проснулись сестры от зарева – соседский дом пламенем занялся, который Илюха-то забрал. Бросились они с Петькой туда – а в дом уж и не войти. Соседи со всей деревни посбегалися, давай огонь водой заливать. Тока поздно то было. Залить-то залили, да сгорел дом, и Илюха с женой и дитем сгорели.
