Гавриловны. У возглавия затеплились тоненькие, словно ивовые прутики, церковные свечки, умиротворяюще запахло растопленным воском. Кто-то занавесил трельяж старенькой черной мантильей покойницы.
Вскоре явился дьячок в пахнущих дегтем сапогах. Оправив длинные с золотым отливом волосы и обнажив на груди потемневший от времени серебристый крест, он присел в дальний угол, к иконам, и, достав потрепанный псалтырь, принялся читать западающие в душу песни Давида.
Ивана Даниловича перенесли подальше от покойницы, в детскую комнату, и там уложили на узенькую постель сына. Он по-прежнему лежал без сознания.
Дьячок читал:
— «Сокроешь лицо твое — смущаются, возьмешь от них дух — умирают и в прах свой возвращаются. Пошлешь дух твой — созидаются и обновляют лицо земли».
Хоронили Марию Гавриловну на другой день, утром. Все похоронные документы, место на кладбище и могилу исхлопотал добрый Григорий Николаевич. Он и подводу выделил под гроб.
Под предлогом, что надо кому-то остаться с больным отцом, Ваня отказался идти на кладбище. Он боялся, что расплачется у могилы и все увидят, какой он слабый.
Покойница лежала с остриженной головой, убранной кремовыми кружевами, с горящей свечой в руках, странно изменившаяся, нос вытянулся и заострился, желтое прозрачное лицо ее пахло воском.
— Прощай, мамочка! — чуть слышно прошептал Ваня, через силу сдерживая себя, чтобы не заплакать навзрыд.
— Не прощай, а до свидания, — поправил его дьячок и, показав обкуренным перстом в потолок, добавил, — все там будем, перед престолом господа бога.
Ване снова — в который уже раз — показалось, что мать спит. Слова священнослужителя напомнили о Страшном суде, когда все мертвые проснутся и обнимутся с живыми.
Чувствуя запах трупа, заскулил Гектор, и Шурочка прогнала его во двор. Во дворе задумчиво сеялся снег, наверное, так же, как сыпался тысячу лет назад и будет сыпаться еще тысячи лет.
У порога стояла оборванная Фенька — девятилетняя дочь Кускова, с тряпичной куклой в руках.
— А наша мамка мальчика привела, — задумчиво сказала Фенька, ковыряя пальцем в носу. — Махонький такой, красный и пищит, вроде котенка.
Слова девочки вернули Шурочку в реальный мир. «Одни умирают, другие рождаются, — подумала она. — Значит, жизнь обновляется вечно, и кто знает, может быть, душа моей мамы переселилась в только что родившегося ребенка. Надо будет пойти посмотреть».
— Гектор, Гектор, давай играться со мной, — произнесла Фенька и побежала, с трудом подымая тоненькие ножки, обутые в тяжелые солдатские ботинки.
Как только гроб унесли и все вышли на улицу, Ваня впустил в дом озябшую собаку и, вдыхая запах погашенной свечи, упал на диван. Беззвучные рыдания долго сотрясали его худенькое тело. Гектор, покрытый росинками растаявшего снега, лежал на полу, положив морду на вытянутые лапы, и, уставившись умными глазами на своего хозяина, тихонько взвизгивал.
Мальчик крепко любил свою милую, добрую мать, смутно, как далекий сон, припоминал, как она жевала яичницу и пережеванной пищей кормила его. Он помнил себя больным, от этой болезни запомнился только склоненный над ним ласковый лик мамы и острый запах микстуры, которой она поила его с чайной ложечки с золоченым витым стеблом. Многое он вспомнил, оставшись наедине с больным отцом. О многом задумался. Как они теперь будут жить без матери? Возможно, отец женится и приведет в дом чужую женщину — мачеху. Да и выздоровеет ли отец? Каждый день на Городском дворе называли фамилии знакомых, умерших от сыпного или возвратного тифа.
Вернулась, покрытая ковровым материным платком, заплаканная, усталая Шурочка, повалилась на диван, сказала:
— Жена Кускова наперед покойницы бросила в могилу царский полтинник, говорит, для выкупа места на том свете… Закопали маму на Верещаковском кладбище. Ладная такая могила, на отшибе, под беленькой березкой. Оттуда вся Чаруса видна. Плотники поставили голубец — деревянный крест с кровелькой… Жена Григория Николаевича устроила поминки, все с погребения пошли к ней. Она зовет тебя, сходи, а я побуду с папой.
Ваня оделся, кликнул Гектора, но не пошел к Марьяжным на поминки, а побрел на кладбище и там, отыскав свежую могилу, упал на нее грудью. Впервые после смерти матери он дал полную волю слезам. Над головой его проносились темные тучи. Широко раскрытыми глазами мальчик посмотрел вверх, и небо показалось ему черным, как вспаханная земля.
XI
Наутро Ваня Аксенов с сожалением снял с полки собрание сочинений Жуковского в одном томе — подарок своей крестной матери, взял также книгу о Талейране и отправился на Конный базар. С сочинениями Жуковского были связаны самые радостные воспоминания. То была первая книга, попавшая в руки мальчика; с замиранием сердца читал он о трагической судьбе Рустема и сына его Зораба, индийскую повесть «Наль и Дамаянти», «Одиссею» и «Ундину».
Нарядный том Жуковского в синем переплете, тисненном золотом, охотно купил чубатый крестьянский парень, но от Талейрана, несмотря на все уговоры Вани, наотрез отказался.
На вырученные деньги Ваня купил круглую буханку ржаного хлеба, отщипнул от нее несколько кусочков и, завернув в наволочку, стал бесцельно бродить по базару. Проходя по рядам, где продавались москательные товары, Ваня увидел старого своего дружка, незаконного сына лавочника — Кузинчу, одетого в бушлат, перешитый из солдатской шинели. Мальчик торговал разложенными перед ним на земле керосиновыми лампами и стеклами к ним — стекол во всем городе нельзя было достать ни за какие деньги.
Кузинча обрадовался встрече.
Объяснил:
— У отца в лавке осталось штук шестьдесят этих ламп. Каждый день сбываю по дюжине. За пять дней распродал больше полсотни. Сегодня спускаю последние.
— Значит, купцом стал! Изменил пролетарскому делу, — нахмурив брови, сказал Ваня.
— Не купцом, а приказчиком. Но ты ведь тоже вроде как бы торгуешь. Дай-ка сюда книжку. — Кузинча взял из рук товарища книгу о Талейране, перелистал несколько страниц, всмотрелся в гравюры, изображающие генералов. — Наполеон, Кутузов, какой-то Фуше — герцог Отрантский. Одним словом — «шумел, горел пожар московский!». Книгу покупаю, держи. — И Кузинча подал Ване несколько засаленных ассигнаций: их хватило бы и на пшено, и на подсолнечное масло для кулеша.
— Чересчур много платишь, купец.
— Бери, бери, за такую книгу денег не жалко. Меня отец к грамоте приучает. Каждодневно заставляет вслух читать десяток страниц. Почитаю и про этого, как его, Талейрана, узнаю, что это за человек, чему у него поучиться можно.
Ваня присел рядом с дружком на корточки.
— Значит, пошел жить к отцу и окончательно переметнулся к буржуям. Торговцем заделался, — сказал Ваня с укоризной. — А бредил мировой революцией, паровозникам помогал махновцев крушить. Помнишь, слова какие произносил: свобода, пролетариат, классовая борьба!
— Упрекаешь. А того не знаешь, как осточертела мне моя квартира. И лавка, и граммофон, и чистая постель — все опротивело пуще
