протянул мне. Оказаться на сцене, где разыгрывались истории из Библии, обнаружить, что камень, оливковое дерево, небо служат подтверждением образам, живущим в его сознании. Кусочку терракоты у меня в руках три тысячи лет, сказал Фридман. Он подобрал его не так давно в Хирбет-Кейяфе, над долиной Эла, где Давид убил Голиафа; земля там усыпана такими черепками. Некоторые археологи считают, что это и есть библейский город Шаараим, что там могут найтись руины дворца Давида. Тихое место, полевые цветы растут между камнями, а дождевая вода в древних резервуарах отражает проплывающие в небе безмолвные облака. Они так и будут об этом спорить, сказал Фридман. Но обрушенные стены и разбитые горшки, свет и ветер в листве – этого достаточно. Все остальное просто формальности, так это и останется формальностями. Археологи еще не нашли ни одного вещественного доказательства существования царства. Но даже если дворец Давида был фантазией автора Книги Самуила и блестящее понимание природы политической власти тоже принадлежало ему – что это, по большому счету, меняет? Может быть, Давид был просто вождем племени людей с холмов, но он привел свой народ к высокой культуре, которая сформировала почти три тысячи лет последующей истории. До него еврейской литературы не существовало. Но благодаря Давиду через двести лет после его смерти, сказал Фридман, авторы Книги Бытия и Книги Самуила фактически еще на этапе зарождения литературы показали ее самые возвышенные возможности – они там, в написанной ими истории о человеке, который начинает жизнь пастухом, становится воином и безжалостным военным вождем, а умирает поэтом.
– Писатели работают в одиночестве, – сказал Фридман. – Они следуют собственным инстинктам, и в это вмешиваться нельзя. Но когда они естественным путем выходят на определенные темы – когда их инстинкты и наши цели сходятся в точке общего интереса, – тогда им можно обеспечить возможности.
– Что за цели вы имеете в виду, если конкретнее? Отобразить еврейский опыт в определенном свете? Придать ему определенный оттенок, чтобы повлиять на то, как нас воспринимают? Что-то это больше похоже на пиар, чем на литературу.
– Вы слишком узко на это смотрите. То, о чем мы говорим, гораздо важнее, чем восприятие. Речь об идее изобретения себя. Событие, время, опыт – все это вещи, которые случаются с нами. Историю человечества можно рассматривать как движение от крайней пассивности – каждодневная жизнь есть непосредственный отклик на засуху, холод, голод, физические потребности, без чувства прошлого или будущего – ко все большему и большему проявлению воли и контролю над нашей жизнью и нашей судьбой. В такой парадигме развитие писательства представляет собой огромный скачок. Когда евреи начали сочинять главные тексты, на которых будет основана их идентичность, они привели в действие эту волю, сознательно определяя себя – изобретая себя, – так, как никто до сих пор не делал.
– Ну да, в такой формулировке звучит весьма дерзновенно. Но можно и просто сказать, что первые еврейские авторы были на переднем крае естественного развития. Человечество начало думать и писать на более продвинутом уровне, что позволяло людям проявлять гораздо большую утонченность и сложность в том, как они определяли себя. Предполагать уровень осознанности, который позволял бы изобретать себя, как вы сказали, – это слишком уж большое допущение относительно намерений этих первых авторов.
– В допущениях нет необходимости. Доказательства рассыпаны по текстам, над которыми работали не просто один-два человека, а множество составителей и редакторов, и они прекрасно осознавали значение любого сделанного ими выбора. Две первые главы Книги Бытия, если рассматривать их вместе, именно об этом – о творении как о сумме сделанных выборов и о том, что из этого получается. Таким образом, первое, что нам дают в самой первой еврейской книге, – это два противоречащих друг другу рассказа о том, как Бог сотворил мир. Почему? Возможно, потому, что, повторяя движения Бога, редакторы поняли кое-что о цене творения и хотели нам это сообщить – но если бы мы уловили то, что они хотели сообщить, это граничило бы с богохульством, поэтому они могли только косвенно намекать: сколько миров обдумал Бог, прежде чем решил создать наш мир? Сколько проектов, в которых противопоставлялись не света и тьмы, а что-то совсем другое? Когда Бог создал свет, он также создал отсутствие света. Об этом нам сказали прямо. Но только в неловком молчании между этими двумя несовместимыми началами можно осознать, что одновременно Он создал и что-то третье. За отсутствием более подходящего слова назовем это сожалением.
– Или ранней теорией множественных вселенных.
Но Фридман словно не слышал меня. Мы стояли на углу и ждали, пока сменится сигнал светофора. Над нами было средиземноморское небо, невероятно синее, абсолютно безоблачное. Фридман шагнул на мостовую прямо перед затормозившим такси и двинулся через улицу.
– Если читать достаточно вдумчиво, становится очевидно, что составители и редакторы тех первых текстов понимали, насколько важно то, что они делают, – сказал он. – Понимали, что начать писать – значит перейти из бесконечности в ограниченную стенами комнату. Что выбрать одного Авраама, одного Моисея, одного Давида – значит отказаться при этом от всех других, которые могли бы существовать.
Мы свернули на тихую жилую улицу, по обеим сторонам которой стояли такие же приземистые бетонные многоквартирные дома, как и везде в Тель-Авиве. Пышная растительность вокруг и ярко-лиловые бугенвиллеи, карабкавшиеся по стенам, смягчали уродливость этих домов. Пройдя полквартала, Фридман остановился.
Судя по табличке, мы находились на улице Спинозы. Наверное, потому Фридман меня сюда и привел – ведь этот еврейский философ первым заявил, что Пятикнижие не было ниспослано Богом и записано Моисеем, что его авторами были люди. Но к чему тогда клонит Фридман? Ведь в основе взглядов голландского шлифовщика линз – во всяком случае, в том, что касалось иудаизма, – лежала мысль, что Бог Израиля изобретен людьми, и поэтому евреев больше не должен связывать его Закон. Если кому и было тесно в путах еврейскости, так это Баруху Спинозе.
Фридман, однако, ничего не сказал о названии улицы. Вместо этого он показал на серое четырехэтажное здание, которое отличалось от других оштукатуренных домов в квартале только фасадом, украшенным рядами ажурных бетонных блоков в виде песочных часов.
– Я знаю по вашим книгам, что вас интересует Кафка.
Я чуть не рассмеялась. За Фридманом было все сложнее угнаться. Все утро я отставала от него на несколько шагов, а вот теперь совсем потеряла ход его мысли.
– По-моему, он появляется у вас в каждой книге. Вы как-то даже написали что-то вроде некролога ему, насколько я помню. Значит, вы в курсе того, что случилось
