с места, либо потому, что верили в непроницаемость купола в небе, либо потому, что признать опасность значило признать и многое другое, что разрушило бы саму суть их жизней здесь.
Я тоже посмотрела на небо, ища знаков, но их не было – только белые борозды, которые взбивал ветер. Когда Фридман обернулся, стекла его солнцезащитных очков потемнели, и я больше не видела его глаз.
– Я двадцать пять лет преподавал литературу в университете. Но теперь всем не до литературы, – сказал он. – Вообще-то, в Израиле писатели всегда считались любителями витать в облаках, непрактичными и бесполезными, – во всяком случае, таковы были убеждения основателей, а они все еще на нас действуют, как бы далеко мы от них ни отошли. В еврейских местечках Европы знали цену какому-нибудь Башевису Зингеру. Как людям трудно ни жилось, они следили, чтобы у него были бумага и чернила. Но здесь его сочли частью проблемы. У него отобрали перо и послали в поля собирать редиску. А если он умудрялся в свободное время каким-то образом написать пару страниц и опубликовать их, то его старались наказать, обложив налогом по высочайшей возможной ставке. Так продолжается и по сей день. Идея поддерживать литературу с помощью программ и грантов, как это делают в Европе и Америке, здесь даже не рассматривается.
– Почти каждый известный мне молодой израильтянин, занятый художественным творчеством, ищет способ уехать, – сказала я. – Но писателю не сбежать от языка, в котором он рожден. Это невозможная ситуация. Правда, Израиль именно по таким и специализируется.
– К счастью, у нас нет на них монополии, – сказал Фридман, ведя меня вверх по ступеням в небольшой парк рядом с «Хилтоном». – Да и не все из нас с этим согласны, – добавил он.
– Никто из вас ни с кем не согласен. Но я не знаю, о каком конкретно несогласии сейчас речь.
Фридман внимательно глянул на меня, и мне показалось, что я заметила на его лице вспышку сомнения, хотя точно сказать было сложно, потому что я не видела его глаз. Я хотела пошутить, но в итоге, наверное, показалась ему дилетантом. Желание нравиться собеседнику или хотя бы не разочаровывать его настигло меня раньше, чем я успела приготовиться от подобного желания защититься, и я начала соображать, что же сказать, чтобы убедить его, что он во мне не ошибся, что не зря выбрал меня и возложил на меня надежды.
– Мы говорили о писательстве, – сказал Фридман прежде, чем я успела искупить свои грехи. – Кое-кто из нас никогда не забывал, какая это ценность. Не забывал, что мы продолжаем жить на этой полоске земли, за которую идут такие споры, лишь потому, что именно здесь мы начали писать историю почти три тысячелетия назад. В девятом веке до нашей эры Израиль ничего собой не представлял. Это было отсталое государство по сравнению с соседними империями, Египтом и Месопотамией. Такими мы и остались бы, и все о нас забыли бы, как о филистимлянах и народах моря[6], только вот мы начали писать. Древнейшие найденные письмена на иврите датируются десятым веком до нашей эры – эпохой царя Давида. В основном это простые надписи на постройках. Ведение учета, только и всего. Но за следующие несколько веков произошло нечто особенное. Начиная с восьмого века письменные свидетельства находят по всему Северному царству Израиля – сложные тексты высокого уровня. Евреи начали сочинять истории, которые потом будут собраны в Торе. Нам нравится считать себя изобретателями монотеизма, который распространился со сверхъестественной быстротой и тысячелетиями влиял на историю. Но мы не изобрели идею единого Бога, мы только написали историю о том, как старались остаться верными Ему, а в процессе изобрели себя. Мы дали себе прошлое и вписали себя в будущее.
Пока мы шли по надземному пешеходному переходу, поднялся ветер, и в воздухе носилось множество песчинок. Я знала, что мне предлагается впечатлиться его речью, но я не могла избавиться от ощущения, что он уже сотню раз произносил ее в университетских аудиториях. А я устала бродить вокруг да около. Я все еще не представляла, кто такой на самом деле Фридман и чего он от меня хочет, если вообще чего-нибудь хочет.
Переход вывел нас на сырой тенистый участок под бетонным выступом – часть комплекса зданий вокруг площади Атарим с ее пугающе бруталистской архитектурой, по сравнению с которой даже «Хилтон» казался уютным. Когда-то здесь была частично крытая галерея с магазинами, но ее давно забросили, и здание постепенно разрушалось, превращаясь в ад, на который его архитектор когда-то только намекал; все это место было пропитано ощущением постапокалиптического. Сильно воняло мочой, стены из потемневших бетонных блоков поднимались вокруг нас тюрьмой худшей, чем мог вообразить любой Пиранези. В памяти у меня опять всплыл вопрос, который я не могла задать с тех пор, как села за стол Фридмана в ресторане, и я знала, что, если не задам его сейчас, до того, как мы выйдем на свет, я потом не отважусь на это.
– Эффи сказал, что вы работали на «Моссад».
– Правда? – отозвался Фридман. Постукивание его трости эхом отдавалось в похожем на пещеру пространстве, как и клацанье когтей шедшей за нами собаки. Но ровный голос Фридмана ничего не выражал, и я почувствовала, что краснею, отчасти от смущения, а отчасти от раздражения.
– Я так поняла, что…
Но что я могла сказать? Что меня заставили поверить – я заставила себя поверить, – будто меня выбрал для какой-то особой цели он, Элиэзер Фридман, отставной профессор литературы, у которого много свободного времени? Через минуту он спросит меня, не соглашусь ли я выступить в книжном клубе его жены.
– «Хилтон» в другой стороне. Мне пора обратно.
– Я вас веду в место, которое, как мне кажется, вас заинтересует.
– Где это?
– Скоро увидите.
Мы шли по пешеходному бульвару посреди улицы Бен-Гурион. Прохожие, наверное, воспринимали нас как вышедших погулять дедушку и внучку. Будто войдя в свою роль, Фридман предложил купить мне свежевыжатого сока.
– У них все есть, – сказал он, махнув в сторону киоска, на котором висели тяжелые сетки с переспелыми фруктами. – Гуава, манго, маракуйя. Хотя я рекомендую сочетание ананаса, дыни и мяты.
– Спасибо, не стоит.
Фридман пожал плечами:
– Как хотите.
Он спросил меня, хорошо ли я знаю страну за пределами Тель-Авива и Иерусалима. Была ли я на севере, возле Галилейского моря, ездила ли в пустыню. Когда он ребенком приехал сюда, его ошеломил ландшафт. Он полез в один из своих многочисленных карманов, достал глиняный черепок и
