душевный конфликт по поводу собственного несовершенства, которому противостоит совершенство Христа и апостолов и совершенство святых. Августин осуждал не только половое желание, но и органы соития – за то, что они не подчиняются человеку, но возбуждаются независимо от его воли. Не в силах человека ни вызвать, ни остановить это возбуждение. Человек может, досадует Августин, сделать движение другими частями своего тела по своей воле, но то, что происходит ниже чрева, совершается помимо его воли:
«То возбуждение приходит не ко времени, когда о нём никто не просит, а бывает, что душа горит, а тело остаётся холодным»[129].
Он тут удивительным образом не замечает очевидного: все физиологические процессы в организме управляются не волей человека, но напрямую природой. В этом можно видеть проявление мудрости Творца, не доверившего управление жизненно важными процессами в теле такой ненадёжной силе, как разум и воля человека. Все функции организма, необходимые для сохранения человека как индивида и как рода, изъяты из его сознательных действий. Человек – существо, за пределами своих волевых решений функционирующее автоматически, подобно самым примитивным организмам, и именно это обеспечивает ему выживание. Но Августину бросилась в глаза только неподчиняемость полового желания воле. С этим желанием он сам боролся всю жизнь:
«…скованный плотским недугом, смертельным и сладостным, я волочил мою цепь, боясь её развязать»[130].
«Меня держала в мучительном плену главным образом непреодолимая привычка к насыщению ненасытной похоти»[131].
От других он требовал борьбы с этим желанием, не замечая, видимо, как странно под его пером это требование. Девственницам он обещает за воздержание небесные удовольствия «бесконечно более высокие, чем суетные, безвкусные, обманчивые наслаждения мира»[132]. Радостям этого века он противопоставляет радости века будущего:
«…в том хочу убедить любовь вашу братия, чтобы прежде всего вожделениям плотским и радостям этого века, суете, непостоянству и прелестям настоящей жизни предпочитали вы красоту сладость и удовольствия мудрости, красоту стыдливости и чистоты. Это сокровища, хранящиеся в небесной сокровищнице. Это драгоценные светлые алмазы, блестящие перед очами Божьими. <…> Предпочитайте же их превратным и непозволенным удовольствиям»[133].
В своём отвержении плотских удовольствий Августин заходил так далеко, что считал необходимым отказ от половой близости даже в супружестве. Супружество должно служить только цели деторождения, а акт зачатия в идеальном случае должен происходить бесстрастно:
«Соединение мужчины и женщины для рождения детей – это естественное благо супружества. Но этим благом дурно пользуется тот, кто использует его животным образом, так, что стремление его направлено на удовлетворение жажды телесных наслаждений, а не на желание продолжения рода»[134].
При этом Августин ставит человеку в пример животных, почему-то полагая, что у животных соитие происходит «благороднее» – только с целью деторождения и бесстрастно:
«У некоторых животных, не имеющих разума, а также у многих птиц наблюдается нечто похожее на супружеский союз… при этом очевидно, что, когда они спариваются, они, скорее всего, занимаются делом продолжения рода, а не удовлетворяют свою похоть»[135].
Сам Августин не может служить примером способности к «бесстрастному» полообщению. Удивительны поэтому его высокие претензии к другим – претензии блудника и развратника, в чём он сам неоднократно признаётся в своей «Исповеди». Воздержание не давалось ему изначально. Прося Бога о воздержании в юношеском возрасте, он, по собственному признанию, боялся, что Бог удовлетворит его просьбу незамедлительно, и просил его ниспослать ему воздержание позже:
«Дай мне целомудрие и воздержание, но только не сейчас»[136].
Было неисчислимое множество культов в сфере отношений между полами, в том числе фаллических культов и культов женских детородных органов. Христианский культ воздержания на этом фоне выделяется своей экстремальностью. Пик враждебности к плоти достигается в христианстве в идеалах девства и монашества. Августин внёс значительный вклад в формирование этих идеалов. Сам он, однако, – о чём он непрестанно сожалеет – был не в силах подняться до высоты проповедуемых им идеалов:
«…когда говорят просто „похоть”, не прибавляя, похоть чего, уму представляется обыкновенно срамная похоть плоти. Похоть эта овладевает всем телом, причём не только внешне, но и внутренне, и приводит в волнение всего человека, примешивая к плотскому влечению и расположение души; наслаждение же от неё – наибольшее из всех плотских наслаждений, отчего при достижении его теряется всякая проницательность и бдительность мысли»[137].
«…доселе живут в памяти моей… образы, прочно врезанные в неё привычкой. Они кидаются на меня, когда я бодрствую, но тогда они, правда, бессильны, во сне же доходит не только до наслаждения, но и до согласия на него. <…> Ужели рука Твоя, Всесильный Боже, не сильна исцелить недугов души моей и преизбытком благодати угасить эту распутную тревогу моих снов?…душа моя… устремится за мною к Тебе… не будет даже во сне не только совершать под влиянием скотских образов этих мерзостей, но и соглашаться на них»[138].
Упоминает Августин и грехи чревоугодия, к которым он, по собственному признанию, питал не меньшую склонность:
«Мы восстанавливаем наше ежедневно разрушающееся тело едой и питьём… Теперь же эта необходимость мне сладка, и я борюсь с этой усладой, чтобы не попасть к ней в плен»[139].
«Пребывая в этих искушениях, я ежедневно борюсь с чревоугодием. <…> Горло надо обуздывать, в меру натягивая и отпуская вожжи. И найдётся ли, Господи, тот, кого не увлечёт за пределы необходимого?»[140]
«От пьянства я далёк; будь милостив, да не приближусь к нему. Чревоугодие же иногда подползает к рабу Твоему; будь милостив, да удалится оно от меня»[141].
Дуализм духа и плоти безосновательно преувеличивается в христианстве. Дух не противостоит плоти как высокое начало низменному. В самом духе различимы низменное и высокое начала. В плоти различать между низменным и высоким началом нет смысла. Плоть не мыслит, она не ответственна за свои позывы. Не отвечает за свои позывы и дух, но он осознаёт их и воспринимает одни как высокие, другие – как низменные. Как низменные воспринимаются позывы плоти, общие человеку и животным. Но позывы плоти различны по своим источникам и назначению: разве низменно желание потереть или почесать больное место или желание согреть тело, когда оно мёрзнет, или охладить, когда оно страдает от жары? Низменны те желания, которые вызывают чувство стыда и неудовлетворённости своей природой; но эти изъяны
