а вечер проведем в гостях.
— Где?
— У одного хана, с которым ты тоже знаком. Но имени его я тебе сейчас не скажу, сам увидишь и узнаешь.
Сколько он меня ни просил, я больше ничего не сказал.
Мы добрались пешком до железнодорожной станции. Протяженность этого железнодорожного пути — не более семи миль; это и есть единственная железная дорога Ирана; построила ее одна бельгийская компания. Хотя она отнюдь не благоустроена, но и на том спасибо; это ведь в тысячу раз лучше, чем тащиться на осле.
За час мы достигли места назначения и пошли на поклонение святой гробнице. После намаза мы занялись осмотром мечети.
Не говоря уже об особенной торжественности и святости, здание это было красиво и величественно. По строгим формам своей конструкции, тонкости зеркальной отделки — это несомненно лучшая мечеть в Иране, и осмотр ее порадовал мое сердце.
Мы некоторое время постояли там, погрузившись в молитвы и читая нараспев святой Коран.
Во время обеда мы зашли в лавочку и закупили меда и сливок. К вечеру снова поездом вернулись в город и побродили немного, осматривая (базары и караван-сараи.
Базары и улицы были неплохие, караван-сараи хорошо выстроены и благоустроены. Но меня поразило, что я нигде не увидел ни признака каких-либо компаний, солидных торговых обществ, банков или контор, без которых трудно представить нормальную торговую жизнь такого большого города. Можно сказать, что город в отношении торговли погружен в глубокий траур.
Я заметил, правда, несколько лавок менял; возможно, среди них были и богатые. Но бросалось в глаза изобилие медных денег, которые мешками и кучами наполняли торговый мир, а золото, словно по мановению волшебного жезла, исчезло бесследно... Или его совсем не стало, или оно попрятано по сундукам и зарыто в землю.
Нигде не замечалось также, чтобы благосклонные взгляды нации были бы направлены на исправление дел родины. Всякий здесь — старый и малый, бедный и богатый, образованный и невежда, в одиночку погоняя своего осла, думает только о себе, и ни у кого нет печали о другом. Нет ни одного, кто бы помышлял о благе родины и заботился о нуждах народа. Можно подумать, что Иран для них не родина и они друг другу не соотечественники.
Но вот вид военных на улицах и базарах Тегерана меня порадовал. До сих пор я вообще не видел в Иране людей в военной форме. А здесь и конные, и пешие, и артиллеристы, и даже связисты — все были одеты в военную форму. Особенно выделялись казаки и казачьи офицеры, форма которых точь в точь повторяла обмундирование русских казаков.[104] Однако говорят, что их всего-навсего один полк.
— Ну, теперь пойдем туда.
Мы отправились. Подойдя к двери хаджи-хана, постучали. Из-за двери раздался его голос:
— Пожалуйста!
Я вошел и поздоровался два раза.
— Отчего вы здороваетесь два раза? — спросил хаджи-хан.
— Один привет за вчера, когда я забыл поздороваться, увидев вас так внезапно и растерявшись.
Он засмеялся. Мы прошли дальше. Но Юсиф Аму был в состоянии, подобном моему вчерашнему, — он застыл в полном изумлении. Наконец он спросил у меня шепотом:
— Этот господин не мулла ли Мухаммад Али, что был у нас гостем в Каире в таком-то году?
— Да! Осел все тот же, да седло его сменилось, — ответил я. Мулла тоже услышал эти слова и долго смеялся над ними. Затем он стал расспрашивать Юсифа Аму и сказал:
— Ну и ну, а вот вы, Юсиф-ага, нисколько не изменились. Ха-ха-ха! Все тот же Юсиф Аму, что и был.
Мы уселись. Подали чай, и хаджи-хан начал беседу:
— Теперь расскажите, откуда вы прибыли, куда едете? Какими судьбами вы здесь, в Тегеране?
— Я непременно обо всем расскажу, но лучше сначала вы объясните, каким это чудом вы стали ханом?
— История моя сложна и длинна, но я постараюсь рассказать покороче, — начал он. — После возвращения из священной Мекки я поехал в Тифлис и прожил там два года так, как вы видели, — без крова и пристанища. Но как бы то ни было, с божьей помощью мне удалось сколотить капиталец в двести-триста червонцев. И я постоянно думал, что, будь я в Тегеране, дела мои пошли бы несравненно лучше. Я знал очень хорошо, что иранские вельможи, которых я немало повидал на своем веку, питают особенную склонность к болтовне таких балагуров, как я, и был уверен, что счастье мне улыбнется. Вот я прослышал, что одна из обитательниц шахского гарема ездила лечиться в Европу, а теперь, возвращаясь, остановилась проездом в Тифлисе. Разными ловкими маневрами мне удалось втереться в ее свиту. По пути до Решта я сумел расположить в свою пользу сердца сопровождавших ее людей. Действуя таким образом, на пути от Решта до Тегерана я сумел создать у всех такое представление, будто я — один из самых доверенных лиц в ее свите. На всем протяжении пути всякий, кто приближался к процессии этой благородной матроны, приходил в восхищение от моих историй и приглашал меня к себе. Вот так я и ехал в совершенном довольстве, почитая не без основания большим благом каждое лишнее полученное приглашение. Наконец прибыли в Тегеран. Вскоре я получил доступ в избранное общество. Везде я занимал собравшихся разговорами, и мой успех все рос. К тому же я заметил, что многим пришелся по вкусу мой ломаный персидский язык, а я старался изучить склонность всех, чтобы угодить на любой вкус. В конце концов мне удалось проникнуть в дом самого садр-азама. Он соблаговолил прийти в восторг от беседы со мной и на другой же день пожаловал меня орденом Льва и Солнца с присоединением титула «хан».
Указав на орден, прикрепленный к петличке его архалука, мулла Мухаммад Али продолжал:
— Это мой первый орден. Когда поверенный садр-азама, как и полагается здесь, вручил мне орден и приказ, он намекнул при этом на необходимость благодарности, от чего я отговорился какой-то прибауткой. Он тут же смекнул, что имеет дело с сильным противником и преспокойно удалился. Прошло немного времени, и я получил второй орден, а впридачу звание полковника и жалование в сто туманов.
Он показал второй орден на своей груди и прибавил:
— Жалованья того я, правда, так и не получил, но и не настаивал на нем, ибо к этому времени я уже стал прибежищем для людей, искавших посредничества в делах. Дела мои
