провёл, да и сложил по тому же… дозорные каждый двор прочёсывают, все, уже, кажется, на допросах побывали. Грозились на днях снова раненых направить. А ещё…
– Хватит, – прошептал Сиятельство. – Я понял. Ступайте. Я помогу, когда смогу.
Мужичок поклонился, блеснув лысиной в свете огня, и отправился обратно. Мальчишка с уважением глянул на Лоренца и посеменил вслед.
Юноша прикрыл глаза. Собираются, но на зимние месяцы встанут… фратейцы не будут нападать в холода; ужели в лагере хотят подстеречь все переходы реки и гор, чтоб ударить первыми по весне? Снабжать армию продуктами будет куда сложней. В деревнях, вон, и своей еды из-за болезней не осталось. Что там говорил пекарь с Кипрейки? Шесть золотом за один мешок?.. в том году было три. Верно, придётся ждать пополнения легиона: многие шли туда за едой и добычей с боёв. Всё у вас будет... у многих будет. И можно лишь молиться, чтоб их трофеи были куда радостней, чем у Лоренца. И чтоб их ждали так же отчаянно, как и Роза. Доложили ли домой о том, что произошло? Кто, интересно, будет плакать больше?.. при выезде Лоренц был уверен, что первое, что он сделает по возвращению – зайдёт в тот дом на дороге с открытыми ставнями, вытрет слёзы с бледных щёк и вдохнёт такой родной и сладкий запах русых волос. Но сейчас мысли о жене Лавра, о Фроле, о тех прачках с лагеря вели его в собственный дом, где уже, верно, начали вышивать покрывало для маленькой колыбели. Если ради Аннет он мог уйти, то ради Катарины он готов был сейчас вернуться.
Он то и дело начинал дремать; сон прерывался только недовольными женскими голосами поодаль. Но порадоваться грёзам и отдыху не вышло. Снова горящий дом, снова мальчишка с саблей, свист стрел и тряска в повозке. Снова крик Розы, полный тоски и боли. Ногу снова пронзило лезвие. Тихо простонав, Лоренц дёрнулся на кровати и открыл глаза. Рядом сидела всё та же знахарка; на сей раз она прикладывала к развязанной ноге смоченную чем-то дурно пахнущим тряпку.
– Ох, я-то надеялась, что не проснётесь, – вздохнула она, – болит от него знатно. Ничего, потерпите, я уже почти закончила. Позвать ваших кого? Ночь уже скоро будет.
– Позови, – прошептал он, – позови Олафа. Если он может.
Ночь не отличалась ото дня, а следующий день – от ночи. Ему накладывали новую мазь на раны, которые болели от неё всё меньше и меньше; передавали медовую воду и какую-то разваренную кашу. Кормил его Олаф. В какой-то момент Лоренц истребовал зеркало; в нём он увидел похудевшее осунувшееся лицо, свалявшиеся мокрые волосы и воспалённый красный след от раны на щеке. Осмелев за время лечения, он велел Марте сделать что-то с ним; вечером того же дня ему направили другую знахарку, моложе и смущённей, которая долго-долго расчёсывала его волосы, а после осторожно протёрла той же мерзко пахнущей жидкостью раненую щёку.
Фрол заходил к нему каждый день, бойко рассказывал свежие новости и спрашивал о городских делах. На вопросы о брате он только отмахивался.
– Юлек сказал, что будет вас беспокоить, как вы уже на ноги встанете. Вы это, если устанете от меня, вы скажите! – волновался он, – я уйду сразу, я не дурак, я пойму!
– Нет, нет, – улыбался Лоренц, – оставайся. Рассказывай дальше.
Чем больше он глядел на мальчишку, тем больше начинал тосковать по Катарине и неродившемуся ещё их ребёнку. Скоро и в моём доме будет бегать такой же весёлый мальчуган, думал он с улыбкой; надобно прежде научиться с ними общаться.
Один раз в Терновку привезли троих с лагеря; когда их расспрашивали о ранениях, те только огрызались и плевались. Олафу удалось выяснить, что они повздорили между собой, взяли своих приятелей и устроили крупную потасовку. Лечить знахаркам пришлось не только сломанные кости, но и вспоротые в мясо спины.
– Да что можно сказать… – одного из них привели к Лоренцу, который уже спал сидя, подложив грубые твёрдые подушки под шею и лопатки. – Отправляли разведку на восток, дошли до самого побережья. По нашу сторону никого нет. В горы, конечно, особо не ходили, там ж совсем высоченные хребты стоят. Наши-то кони не пройдут, да и люди не обучены.
– В деревни заходили? – недовольно спросил Сиятельство. Силы уже появлялись – не столько, чтоб есть самому, но достаточно, чтобы не выглядеть умирающим при посторонних.
– Были в Кипрейке этой, – хмуро отозвался пехотинец. – Осматривали всё, что там с трупов осталось. Это были вольные разбойники, не армия… слишком уж на то похоже. Десяток всадников, дорогое оружие, цветная одежда. Где ж вы видали, чтоб на захват шли таким составом, без толпы копейщиков? А по остальным деревням всё пока тихо. Ну, по тем, где трупы не находят.
– Как там настроения? – нахмурился Лоренц. Солдат вздохнул и опустил глаза.
– Паршиво, ВашСиятельство. Вас не винят, если вы об этом. Почитают весь десяток героями, спасшими деревенских. Но семья старосты носит траур, и вряд ли снимет его до конца зимы. Вы не думайте, что мы расслабились и в ус не дуем. Восток прошерстили до последней версты. Дюжину дней в лагере почти не было никого, всех отправили по разным направлениям. Вот только не привело это ни к чему, коней только загнали.
Излечившихся солдат вскоре направили уже обратно; Лоренц велел со следующими непременно отправить письмо о раскладе сил. Надежды на собственное скорое выздоровление у него не было. Рана на щеке воспалилась ещё сильней и грозилась остаться длинным стянутым шрамом, а на ногу нестерпимо было опираться даже лёжа. Олаф тоже не смел мечтать – слишком глубокая была рана, слишком поздняя помощь. Он продолжал ещё ходить на своих двоих, всё меньше ступая на повреждённую ногу; но шаг его стал куда медленней, чем был раньше.
Месяц сна, первую зимнюю луну, их отряд полным составом встретил в Терновке. К ним одним днём приехал фураж; собрав наспех сена и мяса, они заглянули и в дома к знахарям. Лоренц велел командиру забрать припасы из шатров Мерфоса. Тот как-то странно усмехнулся и отвёл глаза, но спохватился, поклонился глубоко и поблагодарил за оказанную милость.
Когда Сиятельство наконец, хоть и с тростью, смог встать на ноги, первое, что он сделал – велел послать гонца в лагерь.
– Не торопитесь, господин, – его оруженосец, напротив, с каждым
