в возлюбленных Фивах
Был осужден от Зевеса Эдип, безотрадный страдалец,
Но Эпикаста Аидовы двери сама отворила:
Петлю она роковую к бревну потолка прикрепивши,
Ею плачевную жизнь прервала; одинок он остался
Жертвой терзаний от скликанных матерью страшных Эринний[214], [215].
Тот факт, что мать / жену Эдипа называют Эпикастой, а не Иокастой, как будет принято позже, говорит о вариативности имен, часто встречающейся в греческих мифах. В большей степени это относится к женским персонажам и, возможно, отражает их статус некоего «придатка» к основной истории – роли, которую им нередко приписывают мужчины – сказители мифов. Иного рода вариативность проявляется в убежденности Одиссея, будто Эдип продолжил царствовать в Фивах даже после разоблачения его семейных отношений; согласно другим источникам, он отправился в изгнание сразу после того, как правда стала известна. Еще одно, гораздо более важное, разночтение связано с тем, что «скоро союз святотатный открыли бессмертные людям». Столь активное и явное божественное вмешательство больше свойственно эпическому жанру, нежели трагедии, в которой намерения богов зачастую скрыты от смертных, что мы и видим в пьесе Софокла.
Прежде чем отойти от краткого упоминания об Эдипе Гомером, следует отметить в нем два пробела, которые будут с лихвой заполнены в поздней традиции. Первый касается самоослепления – жуткого наказания, которому Эдип подвергает себя, когда открывается правда о его личности. Второй – это победа над чудовищной Сфинкс, благодаря которой Эдип завоевывает руку недавно овдовевшей царицы и получает право занять пустующий трон. Об этом эпизоде мы знаем в основном из изобразительного искусства: в действительности эту сцену художники выбирали из данного мифа чаще всего, а некоторые из них – как, например, вазописец Ахилла – неоднократно возвращались к ней. Сказание гласит, что богиня Гера наслала Сфинкс на Фивы в качестве кары за сексуальное преступление, совершенное фиванским царем Лаем (будучи гостем царя Пелопа на острове Пелопоннес, Лай возжелал и похитил юного сына Пелопа). Сфинкс представляла собой чудовищный гибрид: существо с головой женщины, телом льва и крыльями птицы. Поведение ее было не менее жутким, чем облик: она пожирала людей, выбирая жертв из числа путников, которым предлагала отгадать загадку. Спрашивала она вот о чем: кто имеет один голос и передвигается сначала на четырех ногах, затем на двух, а позже на трех?[216] (Ответ: человек – существо, которое ползает на четвереньках в младенчестве, ходит двумя ногами, будучи взрослым, и использует трость в старости.) Путник, отвечавший неверно, становился трапезой монстра. Лишь кто-то по-настоящему сообразительный мог решить загадку и обойти Сфинкс, тем самым вынудив ее сброситься с высокой горы и умереть. Этим остроумным человеком оказался Эдип, сметливость которого относит его к редкому сорту героев (Ахилла, Агамемнона, Ореста, Елену, Электру, Геракла, Гекубу или Ясона нельзя назвать чрезвычайно смышлеными, а вот Одиссея и Медею – можно). Столкнувшись со Сфинкс, Эдип разгадал главную тайну человеческой сущности. Но дано ли ему решить проблему, связанную с его собственной личностью? Этот вопрос и подводит нас к пьесе «Царь Эдип».
Авторство приписывается вазописцу Ахилла. Эдип и Сфинкс. Аттическая краснофигурная амфора. 450–440 гг. до н. э.
Museum of Fine Arts, Boston. Bequest of Mrs Martin Brimmer. Photo Museum of Fine Arts, Boston. All rights reserved / Scala, Florence.
Образцовая греческая трагедия
Чтобы избежать неверного толкования пьесы Софокла, позволим событиям развернуться перед нами именно в том порядке, в каком автор их задумал. Так мы не станем приписывать персонажам большей осведомленности о предшествующих событиях, чем есть в действительности; другими словами, дадим им возможность пребывать в неведении вплоть до кульминационного момента осознания – до минуты, когда «сложится мозаика».
В начале пьесы в Фивах свирепствует чума. Будучи неравнодушным правителем, Эдип обеспокоен страданиями своего народа. Нас не должно вводить в заблуждение слово tyrannus (более точная транслитерация которого с греческого – tirannos) в названии пьесы: хотя одно из его значений – «деспот», оно в равной степени означает и представителя монаршей власти безо всяких отрицательных подтекстов. Столкнувшись с кризисом, Эдип отправляет брата своей жены, Креонта, за советом к оракулу Аполлона в Дельфы. По возвращении Креонт передает ответ оракула: причина чумы – преступление, наславшее на город miasma (религиозное осквернение); преступлением этим было убийство предшественника Эдипа, Лая; следует найти и наказать причастных, чтобы чума отступила. В некотором смысле эта пьеса – детектив, что нехарактерно для греческой мифологии, где обычно личность преступника не вызывает сомнений. В большинстве случаев убийцы – Медея, Клитемнестра, Геракл, Тесей, Орест, Одиссей – не пытаются скрыть содеянное, а порой даже похваляются им. Но с Эдипом все обстоит иначе. Он ничего не скрывает лишь по одной причине: он не знает о том, что и у него есть тайна, подлежащая сокрытию.
Эдипу ничего не известно (как он думает) о смерти Лая, поэтому он расспрашивает Креонта. Тот говорит, что Лая убили в дороге разбойники – а значит, участвовало несколько человек: по крайней мере, так утверждает единственный оставшийся в живых свидетель, один из слуг Лая. Эдип решает разыскать эту банду. Поиски идут при полной огласке – присутствующий на сцене в течение всего расследования хор фиванских старейшин слышит каждое сказанное слово. Эдипу понадобится любая помощь, какую можно получить, поскольку сам он (по его убеждению) – стороннее лицо; царь говорит о себе: «Не знал я божьих слов, не знал я дела…»[217], [218] Однако сколь бы посторонним Эдип ни был (ни казался), он станет мстить за Лая «как за отца родного»[219], [220]. Неслучайно ироничная фраза Софокла обрела статус пословицы. Готовый искать помощь повсюду, Эдип спрашивает мнение старейшин, которые советуют ему обратиться к слепому провидцу Аполлона Тиресию. Однако Эдип, будучи предусмотрительным, уже отправил за ним. Правда, тот почему-то все еще не явился. Когда же Тиресий наконец приходит в сопровождении мальчика, направляющего его неуверенные шаги, причина задержки проясняется: Тиресий сопротивляется необходимости открыть правду (поскольку для него мозаика давно сложилась). Лишь страшные угрозы Эдипа заставляют провидца говорить:
Ты тот, кого мы ищем, ты – убийца!..
Так слушай же: постыднейшая связь
Тебя, Эдип, соединяет с теми,
Кого бы чтить ты должен больше всех, –
И своего позора ты не видишь[221], [222].
Для Эдипа – на основании того, что он (как ему кажется) знает, – это пустое оскорбление.
Такое же непонимание встречают и намеки Тиресия на происхождение Эдипа.
Тиресий. Я б не пришел, когда б меня не звали.
Эдип. Когда бы знал, что будешь, как безумный,
Ты говорить, не звал бы я тебя.
Тиресий. Для сына я безумный, но отцу
И матери твоим казался мудрым.
Эдип. Отец и мать!.. Что говоришь?.. Постой…
Не уходи. Ты знаешь их?..
Тиресий. Я знаю,
Но если ты узнаешь, то умрешь.
Эдип. Слова твои загадочны.
Тиресий. Умеешь
Ты хитрые загадки разрешать.
Эдип. Над счастьем ли Эдипа ты смеешься?[223], [224]
Будучи проницательным политиком, Эдип приходит к логичному умозаключению: Тиресий может нести этот оскорбительный вздор, только если его подкупил возможный соперник Эдипа, еще один кандидат на трон – брат Иокасты Креонт. Между Эдипом и Креонтом разгорается яростный спор, который частично гасит Иокаста. Узнав, что разлад возник из-за слов провидца, Иокаста старается ободрить Эдипа, высмеивая несостоятельность пророчеств. Делая это, она продвигает сюжет к ключевому, хотя и не к финальному событию. Иокаста вспоминает, как Лай получил из храма Аполлона в Дельфах предсказание оракула о том, будто он умрет от рук своего сына, рожденного Иокастой. Однако Лая убил не сын – это сделали разбойники там, где сходятся три
