старшая госпожа Ламбер.
– Все, что ты говорил, папа, правда, но вместе с тем есть какая-то перемена в тебе. А может быть, и во мне. Ты помнишь, прежде, когда мы с тобой сходились, сердца наши как-то открывались друг другу и почти без слов друг друга понимали. У меня от тебя не было тайн, – не только чувства, но предчувствия чувств я тебе поверяла. Помнишь, как я тебе говорила про самое начало любви к Андрею Зотову? Теперь уж, не скрою, у меня есть тайны, и мне даже в голову не приходит открыть их тебе. Мне кажется, и у тебя немало таких тайн…
– Особенных тайн у меня нет, и, по-моему, вся эта разница, о которой ты говоришь, только кажущаяся и временная. А в сущности, все осталось по-прежнему.
– Нет, нет, папа, не говори! Я скажу тебе больше: ты изменился даже в самом ценном, что нас связывало, именно в отношении к покойной маме. Я знаю, ты скажешь, что память о ней теперь возведена, так сказать, в культ. Ты сам об этом не упоминал, но об этом достаточно говорят обе тетушки, и все будто бы совершается так, как бы хотела она, но на самом деле, кто может знать ее волю? А вместе с тем, сохраняешь ли ты верность не той отвлеченной усопшей, волю которой ты претендуешь исполнять, а нашей живой, простой и милой маме, со слабостями и страстями, какою мы ее помним и какой она и должна сохраняться в нашей памяти?
Павел Ильич вдруг страшно заволновался и, перестав стукать по столу, долго молчал, внимательно глядя на дочь. Наконец произнес с видимым спокойствием:
– Как странно ты говоришь, Катя! Как будто ты что знаешь или предполагаешь. Или как будто хочешь меня упрекнуть в чем-то?
– Я тебя ни в чем не упрекаю. Ты поступаешь так, вероятно, потому, что иначе поступить не можешь. А я ничего не знаю и далека от всяких предположений. Я говорю то, что вижу, что чувствую; может быть, я огорчена этим, но я нисколько тебя не упрекаю.
Павел Ильич поднялся и, подойдя к дочери, сказал почти торжественно:
– Одно помни, Катя: что бы ты ни узнала, что бы ты ни предположила, я не изменю той, которую ты хранишь в своем сердце, потому что любовь побеждает смерть.
Последние слова он сказал очень громко, и почти тотчас вслед за ними раздался стук в двери, и вошла Елена Артуровна с разорванным конвертом в руке. Ее глаза не были заплаканы, голос звучал, может быть, еще суше и отчетливее, чем обычно, но в нем слышалась надтреснутая металличность, когда она почти равнодушно заявила:
– Простите, что я прервала ваш разговор: сейчас только я получила известие о большом несчастии. Самуил Михайлович Вейс умер от разрыва сердца, сейчас… Это было для всех большой неожиданностью. Еще сегодня утром я была у него и долго беседовала… Несчастный молодой человек теперь совершенно одинок. Конечно, к нему приедут родственники, но он их почти не знает, и самыми близкими людьми оказываемся мы, я и ты, Катя! Нам необходимо ему помочь, Я, разумеется, сию минуту пойду туда, но советовала бы и тебе зайти к нему сегодня же. Это даже прямая христианская обязанность.
– Конечно, конечно, Катя, ты должна сходить к нему… Но бедный Самуил Михайлович! Как же это так вдруг?
– Он давно был болен! – ответила тетя Нелли. – А последнее время он очень скучал о покойной жене и волновался.
– Так что Яков Самуилович сделался очень богатым? – некстати вставила Катенька, почему-то подозрительно взглянув на тетку.
– Очевидно. Но он совсем об этом не думает.
– Зато другие думают! Может быть, слишком думают и о нем, и о разных волнениях богатых вдовцов… А волноваться – это так опасно, если имеешь больное сердце.
– Что ты хочешь этим сказать, Катя?
– Ах, почем я знаю? – вскрикнула Катенька. – Оставьте меня в покое. Я пойду вечером к Якову Вейсу, чего же вам больше?.. Но что из этого выйдет, я не знаю.
XXIV
Яков Вейс стоял без шляпы вместе с Еленой Артуровной у черных ворот своей дачи, которая теперь казалась еще более занавешенной, чем когда бы то ни было, и откуда не неслись более звуки рояля. Увидя приближавшуюся Екатерину Павловну, он быстро пошел к ней навстречу, как был, без шляпы, и рыжие волосы его, развеваясь от быстрой ходьбы, подчеркивали бледность лица. Он начал говорить сбивчиво, все время держа Катеньку за руки. Она их не отнимала – из нежелания ли обидеть расстроенного молодого человека или просто по забывчивости – и задумчиво смотрела поверх его глаз, словно не слыша взволнованных слов его.
– Как я рад, как я рад, дорогой друг, что вы пришли, отозвались на мое несчастье… Потому что я только теперь понимаю, что, действительно, это для меня большое несчастье. Я был уверен, что вы придете, и вместе с тем не верил этому; уверен был, потому что Елена Артуровна мне так сказывала, а не верил, потому что мне слишком дорог ваш приход и я боялся разочарования, которое было бы слишком жестоко.
– Как вы могли думать, что я не приду? Даже если бы мы не были в хороших отношениях, не были бы друзьями, я бы все-таки пришла к вам в такую минуту, а вы не имеете причин не считать меня своим другом.
– Вы меня любите? Скажите, вы меня любите? Ведь это правда – то, что говорила мне Елена Артуровна?
– Ах, вот как!.. – произнесла Катенька.
Но в эту минуту разговор прекратился, так как они подошли к черным воротам, где их ждала, скорбно улыбаясь, госпожа Ламбер.
– Ты войдешь в дом? – тихо спросила она.
– Я не знаю. Как надо, как лучше, я так и сделаю.
– Видишь ли, он очень расстраивается дома. Нужно как можно больше удалять его от тела, а ты можешь это сделать лучше всех. Ты бы пошла с ним в парк.
– Я сделаю, как вы хотите! – ответила Катенька и, обратясь к молодому Вейсу, сказала: – Вы меня простите, Яков Самуилович, я к вам не зайду, я сама недавно поправилась, и мне нужно избегать волнений, как и вам, мне кажется. Потому возьмите свою шляпу и пойдемте погулять, тем более, что там наша помощь и присутствие, к сожалению, бесполезны… Вы ему сказали, будто я его люблю? – обратилась она к госпоже Ламбер, как только Яков Вейс отошел настолько, чтобы не слышать их слов.
– Да, я это сказала.
– Но ведь это
