наблюдал и слушал, я разговаривал и выявлял самых ничтожных людей, выслеживал их и повергал, искусно и умело, как будто бы я всю жизнь был воителем. Я устраивал засады, натравливал одного на другого, устанавливал ловушки — в общем, Каанхор содрогнулся в тот год. Конечно же, мои деяния хоть и несли благородный характер, но виран посчитал, что свершение самосуда есть преступление. И местная гвардия принялась искать меня. Я всё это понимал, ведь генерал Арнак был скрупулёзен в отношении исполнения закона. И этим стремлением он заразил и меня. Мне было трудно переступить закон, мне было трудно поступиться своим священным принципам. Но душа не могла терпеть той скверны, что творилась вокруг. Поэтому я и сделал такой шаг. Сначала начались разбирательства, потом стражников попросили усилить бдительность. Но, поняв, что это не помогает, генерал стал удваивать дозоры, воителей ставили даже туда, где люд вовсе не водился. А далее вообще был организован специальный отряд вирановых агентов, в чьи обязанности входило расследовать мои убийства и найти виновника. В Каанхоре для меня стало небезопасно. Не было такого угла, где я мог бы схорониться. И вот тут-то пришлось мне сменить область моих деяний, а точнее расширить её — помимо самого Каанхора я взял под свой надзор и прилегающие поселения. Шествуя по тем местам, я вершил свои деяния во имя очищения. И помимо гвардейцев множились те, кто лелеял мысль о мщении, кто жаждал изловить меня и предать гибели. Плакаты с изображением моего лица висели на каждом углу Каанхора и прилегаемых к нему деревень. Каждый встречный стал для меня врагом. Помимо агентов вирана объявились ещё и охотники за головами, кем становились обычные люди, алчущие наживы или справедливости. И этих охотников стало настолько много, что, как бы ни пытался я скрываться от погони, меня всё ж изловили и до вынесения решения содержали в мрачной темнице, что была непригодна для содержания в ней человека. Сырость, стаи крыс и неведомый колдовской дух, что угнетал меня, «скрашивали» моё содержание под стражей. К тому времени на посту генерала служил приемник Арнка — Киза́к. Он не знал меня, потому судил лишь по свершённым ныне делам. Он лишь говорил, что никто не будет кормить меня или поить. Что спать я буду на сыром голом полу, замерзая от пронизывающего касания холода. Так оно и случилось. За довольно короткий промежуток времени, который я пребывал в этом помещении, ко мне прицепилась болезнь. И в тот миг понятно стало, что это и было моей карой, что этим заключением мои враги и собирались наказать меня. А в тот миг, как от моего духа не останется ничего, они придадут мучительной гибели моё тело, и каждый из жаждущих моей смерти вонзит свой кол в моё сердце. Сколь же развращёнными стали каанхорцы… Но я собрал все силы и готовился дорого продать свою жизнь.
Изо дня в день хворь всё сильнее сковывала меня. Ко мне приходили многие из людей, чтобы плюнуть мне в лицо или же поругаться в мою сторону. Я не таил на них зла, ведь понимал, что они поступали так, потому что им пришлось поверить в клевету, которую богатые люди излили на меня, придав красочности моим деяниям лживыми пасквилями. Но приходили ко мне и те, кто не верил тому, что было сказано. Первым таким добродетелем был неприметный старик. Он принёс мне еды и воды, утешая меня тем, что не всякий способен понять глубину моих деяний. Но более того, он прозрел в моих убийствах горечь утраченных дней. И тогда ему открылась моя история, которая приключилась в прошлом, и сказал он мне так: «Мир — бурная река, а мы плывём по ней. Есть те, кто не прилагают усилий и плывут по течению к обрыву. Таковых много. Есть те, кто гребут, но гребут в ту же сторону, куда река их и несёт. Таковых ещё больше. В реке той также есть и те, кто мешают плыть. Они ведают, что умрут, но душа их настолько скверна, что они желают унести вслед за собой иных, тем самым утешаясь предсмертной мыслью, что удел их не так печален, как тех, кого они сгубили. И лишь единицы способны увидеть опасность, таящуюся впереди, и грести в обратном направлении. Ты и есть тот, кто плывёт наперекор течению. Ты спасёшься». В слова эти была вложена великая мудрость и не человечья сила. Она привнесла в мою душу покой, ослабила хватку недуга, так что вскоре моё тело излечилось от болезни. И я ощутил незримую длань спасения надо мной. Размышления над словами этими ещё долго опутывали мой разум, ведь это была истина. Как же слепы люди — не способны увидеть того, что грядёт впереди, и лишь радуются, что им не приходится прикладывать неимоверные усилия, чтобы существовать в этом мире. И конец их близится.
Так просуществовал я три дня и три ночи. И болезнь больше не приставала ко мне. Были некоторые из стражников, которые также не верили в клевету и помогали мне, как могли. И в лицах их узнавал я некоторых из тех засланцев во вражьи страны, с которыми я, почитай что, сражался плечом к плечу. Они подносили пищу, утайкой взятую из харчевни или же недоеденную иными. Они рассказывали мне, как изменился Каанхор с момента начала войны, они поддерживали меня словом, говоря, что справедливость восторжествует, несмотря ни на что.
И вот однажды ко мне пришёл посетитель. Был он невзрачен, на голову его был накинут капюшон, и тенью он проник ко мне в темницу сквозь запертую дверь. Я же тогда глядел на звезды чрез маленькое оконце, что было расположено сверху, и мысли о том, что нечестивый люд без опаски ходит по городам и сёлам, а покарать их некому, населяли меня в тот миг. Как вдруг тихий голос, раздавшийся в моей камере, напугал меня: «Ликуй, ведь ты покинешь чертоги твоего заточения» Я, поборов своё изумление, отвечал ему: «Сегодня меня казнят?» «Нет же, — говорил он мне, — Ты будешь жить» В следующий миг он растворился в воздухе, как словно всё пережитое мною, было мороком, что навеяло мне моё одиночество. И я бы так и подумал, если бы не дверь моей темницы, которая в следующее же мгновение отворилась, как словно она и не была заперта. Свет из образовавшейся расщелины упал к моим ногам и придал мне надежды. Я двинулся навстречу спасению и, убедившись, что по ту сторону
