не беда, и так сойдет. Скалкой по столу раскатала-размазала, к Даниле обернулась, мол, с чем пирог-то сотворить, с творогом, мясом али сладкое чего?
Задумался Данила, в потолок зрит, чуб терзает. Свадьба ведь – не гульба какая! Значит, и подходить к делу энтому след как полагается, то бишь со всей возможной сурьезностью, а какая сурьезность в ватрушке? Да никакой. И варенья-сладости всякие тоже не к месту вроде как – так, баловство одно. А вот мясо – вещь сурьезная сама по себе, весомая. Махнул рукой. С мясом, говорит, давай!
А Глафира на жениха глазами хлоп да хлоп – поторопилась, творогу накидала и вареньем брусничным его залила по самую макушку. Не соскребать же теперь, в самом деле! Думала, думала. А, хуже не будет!
Схватила шмат мяса, творог им прихлопнула, так что брусничное варенье во все стороны брызнуло, будто слезы пироговы, уголочки примяла, чтоб варенье не стекало, поверх еще тестом прихлопнула и скалкой для верности закатала. Стоит, на свою работу любуется, налюбоваться не может – знатно вышло! Вроде век пирогами занималась. А Данила шею вытянул из уголка, принюхивается, присматривается: пирог – не пирог, али диво какое. Отродясь, мол, пирогов таких не видывал, не едал. Да и можно ли вообще есть-то чудо такое? Усомнился, значит. А Глафира скалкой на него:
– Цыц, невежда! Огонь лучше в печи разводи и пирог в нее налаживай, покамест не рассохся да не растекся вовсе.
Засумлевался Данила, колебания изобразил, а Глафира в плач:
– Не любишь ты меня, и пироги тебе мои не гожи. Вот возвернусь к батюшке родимому, будешь тады знать!
Нечего делать. Развел Данила в печке огонь, пирог лопатой кое-как подцепил, понес. А Глафира вокруг вьется: там пирог подлепит, тут поправит, здесь завитушку сделает, чтоб покрасивше, значит, было. Дотащил Данила пирог до печки, аккурат на дрова горящие скинул, заслонку на место водрузил. Сели они с невестой рядком на скамеечку, от печки глаз оторвать не могут, ждут, по коленкам пальцами постукивают.
Сначала тихо все было: дрова себе потрескивают, пироговы соки шипят, – потом вдруг из печки дух странный пошел, кисло-творожно-мясной, а после дымище едкий из-под заслонки повалил, комнату окутал – ни вздохнуть, ни глаз открыть. Переполошилась Глафира, к печке кинулась, заслонку скинула. Чихает, кашляет, слезы смаргивает и мечется, не знает чего делать. А Данила – к окошкам, распахнул их, тряпкой дым вымахал маленько и к невесте на подмогу. Лопатой в пирог поджаристый тычет, подцепить никак не может, дым глаза ест, в нос забивается. Видит Глафира, никак дело у жениха не идет. Схватила кочергу, и ну ей в печке шуровать, дрова-уголья горящие на пол скидывать, пирог, значит, спасти пытается. А из окошек Данилиных уж дым вовсю валит. Переполошилась дворня внизу: «Пожар, пожар!!!» – ведра похватала и к Даниле в покои кинулась.
В общем, пожар на корню удавили, не дали терему царскому дотла сгореть. Заодно пыл Глафирин остудили, окатив водой с ног до головы.
Пирог – а что пирог? Стоит себе на столе, ароматы весьма странные да непривычные источает. Чего получилось, того уж, как говорится, не минуешь, хоть топором руби…
Зря беспокоился царь-батюшка: уместилась невеста Козьмы в тереме да в двери прошла, разве что те раздались чуток и не закрывались теперь плотно. Лестница еще просела немного, ступеньки на новые кой-где заменить пришлось. Но то не беда. А вот за что особо переживал царь Антип, сидя на троне своем и бороду нервно в кулак сжимая, так это за потолок. Ведь покои Козьмы аккурат над троном-то располагались, и потолок тот ходуном от поступи не легкой Милославиной ходил – прогибался. И сыпался с потолка на царя-батюшку непрестанно сор всякий разный. Вздрагивал царь Антип, крестился, сор с головы скидывая, и бороду еще усерднее теребил: вот ведь сам себе напасть устроил! Жил себе, не тужил, да надо ж было кашу такую заварить. Кто ж знать мог, чем дело-то обернется…
Однако не просто так Милослава пол ножками топтала, доски расшатывала – царя-батюшку изводила, не по злобе вовсе, а едино из желания угодить тестюшке дорогому: мешки с мукой таскала, в бадью огромную ссыпала, водой из ведер поливала, что Козьма непрестанно со двора таскал, аж умаялся весь. Яиц одних, почитай, пять десятков извела, два жбана масла подсолнечного в тесто опрокинула, и на пол заодно – хоть каток устраивай.
– Дык куда ж, Милушка, теста-то столько? – всплескивал руками Козьма, в бадью заглядывая.
– Хорошего дела много не бывает, – отвечала Милослава, пот со лба утирая да сопли с носа, и вновь тесто мять принималась.
– Ты бы хоть ручки ополоснула, Милушка, – морщится Козьма.
– То не зараза какая, а жидкости природные, натура! – нравоучительно заметит Милослава. – А тесто – оно жидкости любит. И не вертись под локтем, еще зашибу ненароком. Да водички еще принеси!
– Ага! – с готовностью отзовется Козьма и вдругорядь на двор за водой спешит. – Природные! Ужо все тесто блестит от твоих природных-то – глазури не надь!..
А бадья уж по швам трескается, тесто во все щели прет. Месит Милослава, намеситься никак не может, руками вовсю работает, пот роняет и тут – хрясь! Разложилась бадья цветком, а тесто расползаться взялось.
– Ох, горюшко-то! – схватилась за голову Милослава и ну тесто в охапку сгребать, в печь пихать. – Помогай, чего зенки-то выпучил? Не вишь, бяда какая приключилась!
– Ага! – грохнул ведром об пол Козьма – и к тесту: кусками отрывает, в печь трамбует. А тесто уж из всех дыр печных прет.
Не приметил Козьма, что ведро его, об пол грохнувшись, на бок опрокинулось, и полились сквозь половицы на царя-батюшку вода вперемешку с маслом. Никак не ожидал царь Антип подлости такой, любой ожидал, а вот такой – никак! Вскочил он с трона, очами сверкнул, ногой топнул, только нога в сторонку поехала, и опрокинулся царь-батюшка, по ступенькам вниз скатился. Лежит, охает, корону нянчит, вздыхает тяжко да и бояр, что к нему на помощь кинулись, посохом отмахивается:
– Не инвалид, чай, сам встать могу. Уж и полежать спокойно минутку-другую на полу царю не можно! Царь я али не царь?
– Царь, отец родной, царь, – душевно заверили его бояре, а сами не уходят, рядышком мнутся, мало ли чего.
– Вставай уж, надёжа-государь, неча тебе на стылом полу валятся, – сердобольно произнес боярин Семен, головой качая. – Болячку еще каку подхватишь, скопытишься. А как же мы без тебя?
– Но-но! – погрозил царь-батюшка. – Думай, чего мелешь-то, Потапыч!
– А чего? Как есть, правду сказал.
– Пра-авду! –
