Несмотря ни на что, у них некая любовь к организованности, которую я признаю, и тяга к строгому порядку, которая, я знаю, есть и у меня. Когда я смотрю на них, я думаю: быть приверженцем жесткого традиционализма в церкви, которая родилась путем революции – значит совершать над ней огромное насилие. Но и во мне саднит боль по прошлому, когда я думаю о литературе, грамматике, западной традиции. Ведь сам английский язык в свое время был революцией. И я не делаю ему лучше, пытаясь защитить от изменений. Чосер, Иисус Христос этой революции, так же ходил по водной глади, сыпля грязными шуточками, так же сотворил двенадцать историй, которые стали пищей для миллионов людей, придумал пять вариаций для слова «писька» и совершал иные чудеса. Любое записанное мной на бумаге нововведение – лишь попытка напомнить себе об этих делах. Я не человек своего времени. Я рождена не для того, чтобы ставить новые флаги и ломать старые устои. Я наступаю себе на горло, только чтобы напомнить себе: революция – тоже своего рода традиция, которую нужно поддерживать.
* * *
– Сатанисты опять за свое! – взрывает тишину гостиной семинарист, размахивая каким-то листочком. – Итальянские сатанисты снова взялись за свое темное дело!
Прежде всего вы должны понять, что закоренелые католики узнают новости из несколько иных источников, чем мы с вами. Я смотрю на злосчастный листок у него в руках. Наверное, страничка из новостного бюллетеня под названием «Вестник сатанизма», который он читает, чтобы быть в курсе дел во вражеском лагере. Чем глубже люди погружаются в религию, тем больше начинают доверять желтым параноидным информационным бюллетеням, которые печатает в церковном подвале какая-нибудь Дебби. Клянусь, был период в девяностых, когда мой отец получал информационный бюллетень, в котором перечислялись все знаменитости, больные СПИДом. Пока мы сидели на диване и смотрели «Семейку Брэди», он заглядывал в комнату и говорил: «Вы не поверите, у кого СПИД, просто не поверите» или «Угадайте что! У главного американского папочки есть секрет!» А затем уходил по своим делам как ни в чем не бывало, оставив позади диван, полный расстроенных детей.
– Говоришь, итальянские сатанисты?
– Сатанизм набирает обороты, особенно в Италии, – говорит мне семинарист, трагически рухнув в свое любимое кресло. – Бродят по городу, сбиваются в стаи и бросают камни в идущих мимо священников.
Звучит довольно забавно. Так и вижу этих итальянских сатанистов, как они сидят за столами, накрытыми скатертями в черно-белую клетку, попивают через соломинки кровь из бутылочек, наяривают на безбожно орущих аккордеонах, едят салями из христианских младенцев и охотятся на священников ради забавы. Уверена, глубоко в душе священникам это даже нравится. Со времен львов на арене ничто не доставляет христианам большего удовольствия, чем чувствовать себя в опасности – просто потому, что они верят, что Господа привели на эту землю мужчина с восемнадцатью складками на животе и девственная мать.
– Причем иногда это те, на кого ты никогда бы не подумал, – продолжает он. – Сатанисты – это не всегда какие-то там готы, это может быть… бизнесмен, у которого есть семья. Ну, и парочка скелетов в шкафу.
С кухни доносится смесь запаха подгоревших специй и маминого огорченного «у-у-у». Каждую пятницу мы едим рыбу – как будто живем в прошлом столетии. Раньше мы воздерживались от мяса по пятницам лишь во время Великого Поста, но теперь родители делают это круглый год, еженедельно чередуя креветки, треску и лангустинов с лимонным соком. Иногда отец даже лично готовит для нас блюдо собственного изобретения, которое я называю «Паста с легчайшей примесью моллюсков».
Мы ждем привычный грохот лавины кастрюль, раздающийся во время любой маминой готовки, за которым следует слабое «Все в порядке, со мной все хорошо». Когда мы слышим это, семинарист улыбается. Ему нравится звук женских голосов на кухне. Я не сатанистка и врать не умею, поэтому скажу: мне тоже нравится. Мама приносит каждому из нас по бокалу вина, по ее лицу разливается горячий, радостный румянец. Семинарист снова улыбается и говорит ей «спасибо». Минут через пять он примется нарезать огурцы и помидоры для салата, или аккуратно накроет на стол для пяти человек, или найдет какой-нибудь другой способ ей помочь, но пока еще рано.
– О чем болтаете? – спрашивает мама в своей радушной, милой манере.
– О сатанизме в Италии, – синхронно отвечаем мы. И с ее лица тут же исчезает всякое выражение удовольствия.
– Ой, да, он ведь набирает обороты, вы знаете?
Я перебираю в памяти все случаи взаимодействия с мужчинами – от моих самых первых встреч с семинаристами. В какой-то момент я вдруг поняла, что в общении с умненькими пай-мальчиками веселее всего постоянно их поддразнивать. Это как конфетку у ребенка отобрать. Они вечно находятся в процессе написания какой-нибудь важной работы. Поправляют очки, садятся, положив ногу на ногу, изящно помахивают в воздухе пальцами, будто играют на маленьком невидимом пианино. «Ну, вообще-то, – говорят они, – на самом деле…» Что еще остается, кроме как дразнить их? Я никогда не обладала реальной властью, за мою жизнь всегда отвечали именно такие мужчины. И если завтра они решат, что я должна прикрывать волосы, носить только юбки и молиться отдельно, или если они запретят мне читать определенные книги, или принимать определенные таблетки и не принимать никакие другие, или молчать в присутствии других мужчин, мне придется это сделать. Когда каждый день лицезреешь у себя дома грубую кривую силы, которая то и дело выгибается над тобой, делая вид, что защищает – это тебя меняет. Семинарист называет женщин «скинией жизни». Скиния, если вы не знаете – это украшенная орнаментом шкатулка, значимость которой определяется тем, что в ней хранится. Уходя, мужчина опускает ее крышку и запирает на замок, чтобы эти драгоценности никто не украл.
В то же время я, должно быть, все еще питаю к нему какое-то инстинктивное доверие, потому что ловлю себя на том, как рассказываю ему обо всем, что вернуло нас в этот дом. И пока я говорю, происходит чудо, я вижу, как вода превращается в вино, его личность стирается и он весь обращается в чистое вместилище слушания.
– Ты хорошая жена, – говорит он, когда я замолкаю, и у меня кружится голова, потому что за всю мою сознательную жизнь никто и никогда не подумал бы так про меня сказать. И все же вот они, эти слова, выросли между нами, архаичные и человечные, как высеченная в мраморе голова древнегреческого юноши, и оказалось, что для кого-то они все еще не пустой звук.
Снова и снова меня поражает, что мы знаем одних и тех же людей, хотя я уже много лет не высаживалась на церковных берегах. В старших классах я особенно сдружилась со священником, который часто приходил на репетиции школьного театра, возможно, потому что ему было одиноко. Кожа у него была цвета ветчины и лоснилась от пота, глаза напоминали блестящие черные камушки, и шесть гордых прядей своих волос он зачесывал назад, на макушку. Он был забавным. Особенно ему нравился наш язвительный юмор старшеклассниц – древний как мир, но нам казавшийся чем-то новым и уникальным. Мы с подружками были четырьмя сочными яблочками на древе этого юмора, украшенные упругими, свежими листьями.
