в этом суть. Лишь бы она покрывала то, что будет делаться, всё пройдёт.
Элект был тоже в лучшем настроении, а перед поляками с преувеличенной заботой доказывал самое скрупулёзное уважение закона.
Говорил о нём постоянно и покорно склонял голову. Один, может, епископ Денбский знал, что демонстрация законности была одним из средств приобретения доверия в народе.
Тринадцатого сентября уже стоял на кафедре в Вавеле великолепно поднятый и приукрашенный Castrum doloris, из тёмно-красной материи, светящийся золотыми украшениями гроб, а в толпе, которая заполняла костёл, очень многие были убеждены, что хоронили настоящие останки Собеского.
Ломание хоругви, копья, меча рыцаря, который въезжал на коне, чтобы упасть у катафалка… всё в этот день видели, как на старинных похоронах королей. Никто против этой комедии, так хорошо разыгранной, не протестовал.
Вечером после большого приёма в замке и пира, Август с приятелями пил снова и потихоньку насмехался над похоронами, которые так отлично подстроил.
В субботу потом король торжественно ехал на Скалку, в соответствии с обычаем, отбывая покаяние за убийство св. Станислава своим предшественником.
Нам нет нужды говорить, что сосредоточенность духа и набожность, с какими он целовал поданные реликвии мученика, были всецело оценены и превознесены. Духовенство гневалось на тех, которые подозревали Саксонца в религиозном безразличии, и радовалось его обращению.
Епископ Денбский очень умело доказывал:
– Хотя для короны он сменил веру, разными дорогами Бог ведёт к себе. Сердце его затронулось, милосердие снизошло, победит вера и он будет ревностным католиком.
А отец Вота шептал: «Utinam».
Через неделю наконец должна была свершиться с нетерпением ожидаемая коронация.
Не все знали, каким образом без ключей от коронной сокровищницы и не выламывая дверей, не разбивая замков, курфюрст пришёл к обладанию короны Храброго, старых регалий, без которых обряд не мог считаться законным.
Король, чтобы вести дальше фикцию, начатую похоронами, приказал сделать имитацию короны, меча Щербеца, державы и скипетра. Этому воспротивился даже Денбский. Двери ломать никто не советовал, речи быть о том не могло.
Кто-то шепнул; эта мысль, может, снова принадлежала королю, что, не затрагивая обитых железом двойных дверей, легко было пробить стену и через пролом добраться до сокровищницы.
Этот разбойничий поступок не всем пришёлся по вкусу, сразу закричали, протестовали, но не было другого средства, а коронации новыми регалиями было не достаточно.
Поэтому должны были ночью, втихаря, выпиливать отверстие, посланные урядники вошли через него в сокровищницу и вынесли дорогие памятки, после чего поставили стражу, потом снова замуровали стену.
Так складывалось всё к тому, чтобы из этой поспешной коронации сделать акт неслыханной насмешки над законом.
Суровые сенаторы, зайдя однажды дальше, чем хотели, отступить уже не могли, но на их лицах видно было, как их мучило, что ввязались в авантюру, не предвидя, до чего доведёт их выбор короля.
Контисты, которых, не вмешивающихся ни во что, достаточно было в зрителях, упрекали, смеялись и возмущались, что вовсе ни короля, ни ближайших его сторонников не сдерживало.
Август надеялся ослепить роскошью этого дня, потому что бриллианты, которые собирался надеть на себя, оценивали на миллион талеров, сумму в то время гигантскую, хотя сегодня она такой не кажется.
Сам наряд был чрезвычайнейшей мешаниной, выдуманной, как для театральных подмосток, римский, немецко-польский. Август хотел короноваться в доспехах и, доверяя гигантской силе, надел очень тяжёлую позолоченную кирасу, а на голове шляпу, украшенную белыми перьями. Плащ на доспехах был из голубого бархата, обшитый золотыми цветами, подбитый горностаями. Добавив к этому старинные сандалии, римский меч и другие более мелкие принадлежности, это складывалось на что-то невиданное, странное, но от этого пробуждающее удивление и восхищение.
Стольник Горский, увидев его входящего в этом наряде, при отголоске труб и музыки, выученным шагом, с театральной физиономией, сложил руки и простонал:
– Комедиант! Дай Бог, чтобы мы трагедии от него не видели, хорошо оплатив наши места.
Чрезмерно веривший в себя король своей неосторожностью вызвал первый зловещий знак. Усталость, тяжесть доспехов и одежды сломили даже такого человека, одарённого геркулесовой силой.
Перед большим алтарём пели kirye elejson и епископ Денбский должен был начать Символ веры, который за ним должен был повторять Август, когда он нагнулся, бледнея, и потерял сознание.
Стоящие ближе не дали ему упасть, а тут же подбегающая служба поспешила расстегнуть доспехи и снять их с него. Человеку, который привык хвалиться своей силой и подражал атлету, перед лицом толпы в такой торжественный час потерять сознание было неслыханно болезненным ударом. Августа кольнуло стыдом и возмущением, впрочем, как ни во что не верил, так и предвидению никакого значения не придавал, но среди набожных и богобоязненных поляков обморок во время Символа веры… имел значение как бы угрозы и предостережения с небес.
В душе короля испытанный позор вызвал страшный гнев, который он должен был сдерживать в себе; вся надежда его была на то, что в толпе только ближайшие могли заметить эту минутную слабость… хотя молнией о ней разошлась весть по костёлу, из костёла в город.
Но вскоре потом, когда на помазанную голову надели корону и начали громче восклицать: «Vivat Rex!», а на валах загремели пушки, сопровождая торжественное Те Deum, забыли о впечатлении, а иные даже слухам верить не хотели.
Август, который никакому болезненному и неприятному впечатлению никогда над собой долго царить не давал, вместе с лазурным плащом, который переменил на багровый, и настроение сумел прояснить.
Замок переполняли толпы, хотя выглядели они совсем иначе, чем века назад в равно торжественные дни помазания и присяги. Кортежей сенаторов и магнатов не хватало, более значительная половина коронных земель и Литвы здесь вовсе представлена не была.
Но те, что тут предводительствовали, вовсе не обращали на это внимания, знали они, какое значение для набожного народа имел торжественный, религиозный обряд, в котором сам Бог через своих капелланов принимал участие. Было это как брак, которому, хоть кортежа не хватало, тем не менее он связывал присягой молодожёнов… На это уважение помазания рассчитывали и епископ Денбский, и много сторонников Августа, а в противоположном лагере новость о коронации должна была произвести удручающее впечатление.
Бегали, однако, анекдоты об этой элекции без примаса, похоронах без тела, открытии сокровищницы без ключа и коронации без Pactow Conventow, о которых говорили уже потихоньку, что исчезли!
Это была стратегия, чтобы, составляя новые, постараться устранить из них неудобные пункты, а среди них условия, касающиеся королевы, которая предпочитала отказаться от короны, чем от веры.
Последним днём, завершающим коронационные торжества, был обычно день присяги города на краковском рынке. Король, который много рассчитывал на
