меньшинство.
Из тогдашней аспирантской молодежи выросли известные ученые и организаторы науки. В институте работали и отпрыски партийной элиты. Сестра Суслова, дочь члена Политбюро Кира Первухина. В секторе новейшей истории – две Светланы: дочь Молотова и отсидевшая в тюрьмах и лагерях дочь Бухарина. С пропагандистскими идеями они не выступали.
ХХ съезд партии, февраль 1956-го. Казалось, обстановка прояснилась. Поток освобожденных из лагерей резко возрос. Тех, кого в 53-м и 54-м выпустили лишь как амнистированных, объявили реабилитированными. На работу стали зачислять тех, кого прежде даже к окошку отдела кадров не подпускали.
Перемены отзывались и во внутренней жизни института.
Главное – исчезал страх, ежеминутный, постоянный, гнетущий. Постепенно развязывались языки, разговоры стали свободней.
В общественной жизни института возникли радостные вечера. Менее казенные, меньше лозунгов, дежурных речей, больше простоты, шуток. Какая-то всамделишная праздничность. Народ настолько изголодался по всему этому, что Анатолий Филиппович Миллер, известный востоковед (он тогда был председателем месткома института), даже приехал на новогодний вечер из санатория, с юга.
Появились капустники. Сначала – у артистов, в домах актера, в театрах. Но очень скоро распространились повсеместно – в научных институтах, конструкторских бюро, даже министерствах.
Политики не касались. Еще – опасно. Но бытовых тем – все больше.
Борис Фёдорович Поршнев очень любил «Мурку», одесскую песенку двадцатых годов. Со сцены петь ее он не решался. Но во время вечеров в институте в какой-то момент друг другу шептали: «Поршнев поет “Мурку” в такой-то комнате». И народ кидался туда. Очень уж сочно, с любовью он пел.
И в общежитии – жизнь
В Москве мне все-таки жилось нелегко. Магазины – пустые. На прилавках лишь «продельная крупа» (почти что с мусором). Получить в столовой мясную котлету – удача.
Я здесь – чужой. Знакомых нет, да и заводить не очень хотелось: душой был в Ленинграде. Денег не было. Со стипендии еще откладывал какие-то крохи, чтобы съездить в Ленинград – почтовым, самым дешевым поездом.
Единственным развлечением была байдарка. Гребной клуб на стрелке Москвы-реки, возле кондитерской фабрики. Как-то перевернулся на байдарке на том месте, где теперь стоит Петр I.
Почти все время проводил в библиотеках. Собственно, возможностей других и не было. Благо Ленинка тогда работала почти что до ночи. Приходил к девяти утра.
Места в общежитии мне не досталось. Через знакомых снял «угол» у пожилой женщины и предложил разделить его со мной Вале Дякину, моему ленинградскому другу, тоже поступившему в аспирантуру. Так что нас в 16-метровой комнате было трое. Хозяйка спала на диване, а мы с Валей по очереди: один день – на кровати, другой – на столе. И так полтора года. В мае 1955-го мне дали, наконец, место в общежитии.
Об общежитии стоит рассказать. Гостиница «Якорь», на углу Тверской и Большой Грузинской. Но не нынешнее здание, а старое. Когда-то там были «номера»: что-то среднее между гостиницей и домом свиданий. На третьем этаже с дореволюционных времен осталась медная табличка: «доктор при номерах». На первом этаже – магазины, на втором – уже не помню, а выше – общежитие аспирантов и номера для командировочных из других городов. Комнаты – убогие, но зато в каждой телефон. Большинство аспирантов почему-то из Средней Азии и с Кавказа. Продавщицы, парикмахерши, молодые женщины ближайших домов – их контингент.
В те времена слово «аспирант» произносилось с уважением. С аспирантами лестно было познакомиться. Поэтому телефон звонил непрестанно…
Летом 1955-го я остался в шестиместной комнате один: все разъехались на каникулы. И не успевал я еще открыть дверь, как звонил телефон. Женский голос:
– Позовите Амина (или Агалара).
Я отвечал, что они приедут еще нескоро.
– А Вас как зовут?
Я отвечал обычно: «Акакий». Не поняв, переспрашивали, но сразу переходили к делу:
– Давайте встретимся.
Я отшучивался:
– Вы же ведь думаете, что я молодой, а у меня поясница болит, скипидаром мажу.
Смеялись, но это только раззадоривало.
В комнате мы жили вшестером, потом четверо из нас объединились. Мы так сдружились, что стали жить коммуной. Борис Береснев, металлург, родом из Кургана. Феликс Сабиров, химик, из Татарии. Габиб Магомедов, биолог, из Махачкалы. Габиб был на десять лет старше нас, прошел войну. Потом прожил в Москве семь лет. Его любимыми выражениями были: «Старый Габиб службу знает», «Что, плохо живем? Мало воруем?». Он прожил с нами недолго, закончил аспирантуру раньше, уехал.
Феликс Сабиров до пяти лет не знал ни слова по-русски. Зато потом я не видел человека, который бы так сыпал словечками и выражениями, которых нахватался от мастеровых: он с ними работал. Лексика ненормативная, но сочная.
Жили коммуной. Дело не только в том, что секретов у нас друг от друга не было. Прямых обязанностей ни у кого не было. Каждый покупал к вечеру, когда мы сходились, то, что хотел. Конечно, как-то считался и с другими. В конце месяца складывали все расходы и делили поровну.
Комнатешка – плохонькая. У каждого кровать, тумбочка и на всех – один стол. Между кроватями – только-только протиснуться. Окна – на Тверскую. Конечно, шума и гари от машин меньше, чем сейчас, но все-таки спать не давали.
На столе в коридоре общежития – подшивка газеты «Правда». Вокруг нее шли обсуждения новостей. Весной 56-го, когда пошли слухи про доклад Хрущёва о Сталине, не все этому поверили:
– Вот, оболгали великого человека, гения человечества. Всякие кагановичи и микояны.
Когда выяснилось, что доклад Хрущёва действительно был, тот же человек у газетной подшивки гневался снова:
– Вот, создавали культ личности. Всякие кагановичи и микояны.
Мне казалось, что в Институте истории я прижился. Обстановка была вокруг рабочая, неизмеримо более спокойная, чем та, к которой я привык в Ленинграде в сталинские годы. Доброжелательная, во всяком случае в секторе новой истории.
Диссертацию представил в срок. Обсуждение прошло удачно.
От отбойного молотка до работы монтажника-высотника
В общежитии жил до 1959 года.
В 1958-м объявили, что Академия наук получила возможность построить дом для молодых ученых их собственными силами.
Дом запланировали девятиэтажный. Первый этаж – для архива Академии наук. Остальные – тем, кто будет строить. Делать мы должны были все сами. Академия давала стройматериалы и оборудование. Считалось, что каждый из нас должен отработать 1200 часов. Потом эту цифру увеличивали. При этом плановую нагрузку научной работы в институте не уменьшали. Справляйся, как хочешь.
Начальник Академстроя собрал нас. Меня удивила его фраза:
– Вы наверняка будете работать лучше, чем строительные рабочие.
Мы сперва подумали, что будем работать лучше потому,
