полулежала на левом боку, а перед ней, совсем близко, расхаживала по траве птица с голубым оперением, кораллово-красным клювом и яркими, настороженными глазами.
Девушку звали Эммелина Лестрейндж. У самого ее локтя стояла миска, сделанная из половинки кокосового ореха, наполненная каким-то белым кормом для птицы. Дик нашел ее в лесу два года назад, совсем маленькую, брошенную матерью и умирающую от голода. Они выкормили её и приручили, и теперь она была одним из членов семьи; по ночам устраивалась на крыше и регулярно появлялась во время еды.
Эммелина протянула руку; птица взлетела, села на ее указательный палец и начала балансировать, опустив голову и издавая звук, который составлял весь ее словарный запас – звук, от которого она получила свое имя.
– Коко, – спросила Эммелина, – где Дик?
Птица повернула голову, словно ища своего хозяина, а девушка лениво откинулась на траву, смеясь и держа ее на пальце, словно она была драгоценным камнем, которым она хотела любоваться с некоторого расстояния. Они представляли собой прелестную картину под похожей на пещеру тенью листьев хлебного дерева, и было трудно поверить, что эта молодая девушка, столь прекрасно сложенная, столь развитая и такая красивая, выросла из невзрачной маленькой Эммелины Лестрейндж. И это чудо, связанное с ее красотой, произошло за последние шесть месяцев.
Глава II. Полудитя – полудикарь
Со времени трагического происшествия на рифе прошло уже пять сезонов дождей. Пять долгих лет гремели валы, и морские чайки кричали вокруг фигуры, чье заклинание создало таинственную преграду через лагуну.
Дети так и не вернулись на прежнее место. Они держались позади острова и лагуны; достаточно просторный и красивый мир, но безнадежный, если говорить о помощи цивилизации. Ибо кому из моряков изредка причаливавших к берегу кораблей придет в голову обследовать лагуну и остров? Вероятнее всего, что ни одному.
Время от времени Дик отправлялся на шлюпке на старое пепелище, но Эммелина отказывалась сопровождать его. Он, главным образом, наведывался туда за бананами, так как на всем острове была всего-навсего одна группа банановых деревьев, – та, что росла у водопада в лесу, где они нашли зеленые черепа и бочонок.
Эммелина никогда не оправилась вполне от драмы на рифе. Ей показали нечто, значение чего она смутно поняла, и место, где это случилось, осталось навсегда облеченным ужасом и страхом. С Диком совсем не то. Конечно, он тогда сильно напугался, но мало-помалу чувство это изгладилось.
В течение этих пяти лет Дик построил три дома. Он засадил грядку таро и грядку пататов. Он изучил каждую лужицу на рифе на две мили в оба конца и вид и нравы их обитателей, хотя имена последних и были ему неизвестны.
Немало он перевидал диковинного за эти пять лет, – начиная с боя между китом и двумя «молотильщиками» за рифом, продолжавшегося целый час и окрасившего волны кровью, и кончая падежом рыбы, отравленной пресной водой, заполнившей лагуну от небывало сильных дождей.
Он изучил наизусть леса задней части острова и все формы жизни в них, – и бабочек, и птиц, и ящериц, и странного вида насекомых; необыкновенные орхидеи, иные прекрасные, другие отталкивающие, как подлинный образ разложения, но всё до единой странные. Он добывал тут дыни, и гуавы, и хлебный плод, красные яблоки Таити, бразильские сливы, таро в изобилии, и много других лакомых вещей, – но бананов здесь не было. Это временами огорчало его, так как он не был чужд человеческих слабостей.
Хотя Эммелина и спрашивала Коко о Дике, но делала это она только для разговора, так как превосходно слышала его в соседней бамбуковой роще.
Вскоре он и сам появился, таща за собой две бамбуковые жерди и отирая пот со лба. На нем были надеты всего-навсего старые панталоны, уцелевшие до сих пор из добычи с «Шенандоа», и при виде его было на что посмотреть!
Русый и стройный, более похожий на семнадцатилетнего юношу, чем на пятнадцатилетнего мальчика, с живым и смелым выражением лица, полудитя, полумужчина, полудикарь, полу цивилизованный человек, он одновременно ушел вперед и назад за эти пять лет дикой жизни.
Он сел рядом с Эммелиной, попробовал на палец лезвие старого кухонного ножа и начал обстругивать одну из жердей.
– Что ты делаешь? – спросила Эммелина.
– Багор, – кратко отвечал Дик. Не будучи угрюмым, он, однако, не тратил слов попусту. Говоря с Эммелиной, он всегда выражался короткими фразами; в то же время он приобрел привычку говорить с неодушевленными предметами, – с багром, который остругивал, с миской, которую вырезал из ореховой скорлупы.
Что касается Эммелины, она и в детстве не была болтливой. В ней всегда была какая-то скрытность, какая-то таинственность. Хотя она говорила мало, и почти всегда о будничных нуждах их жизни, ум её блуждал в отвлечённых пространствах, в мире химер и грез. Что она находила там, никто не знал, – сама она, быть может, меньше всех.
Дик, наоборот, всецело принадлежал минуте и, по-видимому, окончательно забыл о прошлом.
Однако и на него нападало подчас созерцательное настроение. Тогда он целыми часами пролёживал, свесив голову над прудом, изучая странных его обитателей, или неподвижно просиживал в лесу, наблюдая птиц и ящериц. Птицы подходили так близко, что он легко мог бы зашибить их, но он никогда их не трогал, и вообще никоим образом не нарушал покоя диких лесных созданий.
Остров, лагуна и риф были для него тремя томами большой книги с картинками, точно так же, как и для Эммелины, только говорили они каждому из них разное. Краски и красоты всего этого питали какую-то таинственную потребность в душе девушки. Жизнь ее была долгим мечтанием, прекрасным видением, но все же смущаемым тенями. По ту сторону голубых и разноцветных пространств, означавших месяцы и годы, она все еще могла видеть, как сквозь тусклое стекло, «Нортумберлэд», смутно дымящийся на диком фоне тумана, лицо дяди, Бостон, а ближе – трагическую фигуру на рифе, все еще смущавшую ее сон. Но Дику она никогда не говорила обо всем этом. Точно так же, как прежде хранила в тайне содержимое коробки, и свое горе, когда лишилась его, так и теперь она хранила втайне то чувство, которое внушали ей эти воспоминания.
Они породили в ней смутный страх, никогда не покидавший ее – страх потерять Дика. Нянюшка Стеннард, дядя, туманные бостонские знакомые – все они ушли из ее жизни, как сон или тень. И тот, другой, тоже, да еще таким ужасным образом. Что, если у нее отнимут еще и Дика?
Давно уже ее угнетала эта неотступная забота;
