гиге выглядят всё хуже.
Бешеный…ну как сказать, это интересная идея и она конечно притягивает хардкорных фэнов. они стараются не пропускать гиг, потому что наблюдают, как прогрессирует болезнь, некоторые будут ездить сотни миль, только чтобы увидеть, как у кого-нибудь палец отвалится, но на самом деле это зависит от болезни, типа что кто-то болеющий бешенством реально выкладывается полностью, по угару тогда как чувак с жёлтой лихорадкой, наоборот, на расслабоне, как джей джей кейл. но мне больше интересна ямайская музыка, типа этого кучерявого мертвяка, я размельчаю снафф[34] или понюхиваю на саундчеке, такие дела.
Икс… как тебе новость о том, что энди уильямс готовит симулированный снафф в новом сериале.
Бешеный…убожество, скажи, это то, что от него ждут, но это уже невозможно перепродать ребяткам, с которых всё началось, потому что они уже мертвяки. Они не были элитарными, мы бы с удовольствием посмотрели на настоящую смерть каких-нибудь больших звёзд типа рода стюарта или Элтона джона.
Икс…для думаю, большинство людей с удовольствием поглазели бы на это20.
Это была причуда, так что объявленной вне закона оказалась любовная песня: на обложке своего альбома “Songs for Swinging Lovers” группа Radio Stars поместила молодую пару, вздёрнутую на дереве. Между тем они пели о мастурбации, о работе, о школе, о сигаретах, о светофорах, фашистских диктаторах, расовых проблемах, о метро. Отбросив тему любви, люди обнаружили, что петь можно о многом другом. Любовная песня задрапировала их жизни дешёвой поэзией; может быть, теперь привнести поэзию в их жизни могли совсем иные материи. Словно чудаки, панки играли с негативной диалектикой Адорно, в которой каждое «да» превращалось в «нет»; они сочетали в себе обе эти изменчивые формулы. Мама барабанщика Sex Pistols Пола Кука придумала само это прозвище «Джонни Роттен» из-за того, что у певца были гнилые зубы[35]; распевая песни о рекламе, дезодорантах, о выдуманных жизнях, о супермаркетах, малолетняя метиска, толстушка со скобами на зубах, сменила своё имя с Мэрион Эллиот на Поли Стайрин и назвала свою группу X-Ray Spex в честь очков, которые любила носить. «Анти-арт — вот где старт», — вопила она своим однотонным голосом; интервьюер попросил её охарактеризовать себя: «Мне нравится потреблять, — ответила она, — потому что если не ты, то потребляют тебя». Никто не знал, что это значит и что такое “Poly Styrene”[36] — хорошо или плохо, насмешка или объятие, нападки на лучшую жизнь с химией[37] или претензия на то, что Поли нравится в неё облачаться.
Таким был панк: полным старых идей, переосмысленных заново, почти тут же превращавшихся в новые клише, но инерция которых день за днём сметала все формулы. На каждую поддельную новинку находилась одна настоящая. На каждый поношенный имидж находился ещё более изношенный, но становившийся истинным мотивом.
Потрясение
Потрясение от панка больше не происходит из его хулиганства, женоненавистничества, расизма, гомофобии, его желания окончательных ответов на едва сформулированные вопросы, из отрицания, усиливающегося с каждым жульничеством и мошенничеством. «Панковское отношение, — писал Лестер Бэнгс в 1979 году, — пронизано ненавистью к самому себе, эта ненависть всегда рефлексивна, и всякий раз, как приходишь к заключению, что жизнь — дерьмо, а человеческая раса представляет собой дерьмовую кучу, ты получаешь плодоносную почву для фашизма». Было время в 1977 году, когда в Лондоне Джек-Потрошитель считался настоящим панком, а всё прочее, от бандитизма до концлагерей, являлось стадиями развития, кипение Eater в “Get Raped” казалось таким же истинным, как озорное отождествление шопинга и флирта в “Breakdown” у The Buzzcocks — всё это мгновенно узаконил взрыв, свидетельствовавший о себе исповедованием всего, чего общество гнушалось и клеймило позором.
Сегодня, спустя много лет, потрясение от панка происходит из того, что любая панк-песня всё ещё может звучать как лучшее, что ты когда-либо слышал. “A Boring Life”, “One Chord Wonders”, “Oh Bondage Up Yours!” X-Ray Spex, синглы Sex Pistols, “Complete Control” The Clash — мощь, заключённая в этих кусочках пластмассы, то противоречие между страстью, которой они разжигаются, и фатализмом, забивающим ритм, а также смех и удивление в голосах, смелость музыки, всё это шокирует сегодня, потому что в каждая из этих двух-трёх минут абсолютна. Невозможно заменить одну запись другой, невозможно выключить, не дослушав; каждая сама по себе конец света, его сотворение, исчерпывающее произведение. Каждая хорошая панк-песня, записанная в Лондоне в 1976–1977 годах, может убедить, что это лучшее, что ты слышал в жизни, так как может убедить, что ты никогда больше не услышишь ничего подобного — каждая песня говорит всё, что можно сказать. Пока она длится, никакая другая песня, никакое воспоминание о другой музыке не тронет тебя.
Как говорил Джон Пил, это было похоже на 1950-е, когда сюрприз за сюрпризом звучал по радио — но с оговоркой. Если певцы, которые записывали тогда свои пятнадцать тысяч ду-воп-синглов, являлись любителями, то музыканты, им подыгрывавшие, были профессионалами; если тем в голову не приходило, какие социальные факты песни могли аннулировать, они хотя бы знали последовательность аккордов. Панки, записывавшиеся в 1977-м, не знали, каким будет следующий аккорд, но они кидались на социальные факты. Понимание того, что социальный факт может быть прокомментирован рваным аккордом, порождало музыку, менявшую суждение о том, какой должна быть музыка, и это, следовательно, меняло восприятие человеком социального факта: он может быть уничтожен. Вот то, что оказалось новым: в рок-н-ролле 1950-х не было ощущения конца света.
В лучших панковских сорокапятках есть ощущение, что если должно что-то сказать, то это должно быть сказано быстро, ведь энергия, требующая сказать то, что должно быть сказано, и воля к высказыванию не могут быть постоянными. Та энергия однажды улетучится, воля пошатнётся — идея будет похоронена, публика встанет, наденет свои шубы и разойдётся по домам. Голос в панк-песнях всегда был так же неестественен, как и ритм: разгоняющийся за пределы личности до анонимности, зажатый, приглушённый, искусственный. Он выпячивает свою неестественность по многим причинам: из неприятия господствующего поп-гуманизма, из приятия негодования и страха, из-за боязни не быть понятым. Но в большей степени голос был таким неестественным из страха потерять шанс высказаться — шанс, который, как понимал всякий хороший панк-певец, не только мимолётный, но и не всегда заслуженный.
«Всему новому требуется некоторое время, чтобы распространиться по стране. Вот J.C. Penney[38][39] демонстрирует версии моды, по которой одеваются сегодня короли стиля. Во всём этом содержится интересная предпосылка, в мире молодёжи есть своё фанатичное меньшинство, авангард, корифеи стиля, щёголи. И если вы настолько
