он возьмет ее за руку и они побегут, как Мечтатели по музейному коридору – само воплощение юности и искусства. Но для этого комната была слишком уж маленькой, да и за руку ее брать никто не собирался. Магия момента длилась не дольше нескольких минут, и когда они спустились обратно и поняли, что экскурсия закончилась, Ева почему-то почувствовала себя обманутой.
Они вышли на морозный декабрьский воздух, и над их головами затрепетали струны. Карлос остановился и смотрел за танцем перьев на ветру. На остановке они обнаружили, что автобус придет только через полчаса.
– Пойдем пешком? – предложил он.
– Конечно, – кивнула Ева. Ее никогда не пугали большие расстояния.
Небо чернело мазутом. Путь лежал мимо частных домов, огороженных каменными стенами. Она заметила, как в свете фонарей на них пляшут тени от платанов, похожие на скрюченные фигуры монстров, ворующих детей из колыбелей. От асфальта поднимались клубы пара. Под ногами похрустывала аметистовая кромка льда.
– Такие мистические тени, – сказал Карлос, будто читая ее мысли.
Разговор не прерывался ни на минуту: они делились впечатлениями от выставки, перебивая друг друга, говорили о друзьях, которые незримыми призраками парили рядом. Только Ева не рисковала касаться темы вчерашнего признания Анны-Марии, и Карлос тоже не заговаривал об этом, будто уже успел забыть. Около них изредка проезжали машины, обдавая их зыбкой волной света от фар. Они как раз проходили мимо смотровой площадки с видом на ночное озеро, и Карлос предложил остановиться.
Они немного спустились, чтобы подойти к парапету, где ничто уже не преграждало вид. Этим зимним вечером озеро было покрыто тонкой пленкой жемчужно-серого тумана. Вдалеке, на другом берегу пульсировала сеть оранжевых и золотых огоньков – дома, парки, отели, сотни и тысячи окон и жизней, о которых они никогда ничего не узнают. Это навевало печальные джазовые мелодии, и она сказала притихшему Карлосу, что озеро напоминает ей «Ночь нежна», только зимнюю версию, без Ниццы и изысканных купальников, кружевных зонтиков и тропических коктейлей. Он кивнул, безмолвно соглашаясь с ней. Она не двигалась, ожидая каких-то действий с его стороны, потому что все располагало к сближению. Но он будто специально встал подальше, чтобы их руки и плечи не соприкоснулись, даже если случится землетрясение, подбрасывающее их друг к другу.
Тогда она немного разозлилась, шумно развернулась на каблучках и направилась обратно к дороге. Время пролетело незаметно, потому что навстречу им уже двигался автобус, который они сначала не пожелали ждать. В спасительном тепле салона им все же пришлось сесть вместе, и она еле заметно вздрагивала, стоило их коленкам соприкоснуться на очередном повороте плавного серпантина, ведущего в город. Слишком скоро по ее внутренним меркам они доехали до конечной остановки. «Вот и вечеру конец» – подумала она с грустью, словно это был их последний вечер вместе. Она уже открыла рот, чтобы пожелать ему всего хорошего и удалиться в облаке мыслей о нем, когда он вдруг сказал:
– Как ты смотришь на то, чтобы посидеть где-нибудь в старом центре?
– С радостью, – ответила она, тут же немного укорив себя за поспешность согласия. Стоило, наверное, показаться ему чуть более несговорчивой и недоступной.
Они поднялись в город по крутой лестнице и попали в декорации новогоднего фильма – синие гирлянды между фонарями, мелькающие лампочками вывески и пушистая изумрудная елка, установленная в центре площади.
– Мило, но безвкусно, – поморщился Карлос, уколов своим замечанием восторженного ребенка внутри нее. Однако она не подала виду и неопределенно улыбнулась в ответ на его ремарку, хотя не знала, смотрит ли он на нее.
Они долго выбирали кафе, потому что одни было забиты под завязку, другие казались слишком грязными, в третьих подавали только морепродукты, пропитавшие своим аммиачным запахом внутренности помещения.
Наконец они наткнулись на незаметную вывеску традиционного швейцарского кафе с двумя скрещенными копьями, толкнули дребезжащую колокольчиком дверь и решили остановиться тут. Они сели друг напротив друга на мягких кожаных диванчиках. Официант, пребывающий в по-праздничному приподнятом настроении, лениво протер столик едва влажной тряпкой и раздал им меню. Карлос, нахмурившись, изучал позиции не менее тщательно, чем расчеты исследования по химии.
– Я бы взял бокал красного вина, но больше хочется пива, – сказал он, и для Евы это стало первым ярким признанием того, что он все-таки может быть простым.
– Тогда мне тоже пиво, – улыбнулась она.
Спустя несколько минут официант уже принес им запотевшие бокалы с янтарной жидкостью, и Карлос выдохнул, едва пригубив ее.
– Первый глоток всегда как признание в любви. Все последующие уже как семейная жизнь – приятно, но не так ярко.
«Почему он использовал такое странное сравнение?» – подумала Ева. Неужели он никогда не думал о том, что однажды влюбится в кого-то?
Тут в кафе ввалилась гурьба уличных музыкантов, клянчащих деньги. Они спели известную рождественскую песенку дурными голосами, безбожно коверкая ритм и ноты. Это почему-то сблизило Еву и Карлоса в общем потоке неловкости за певцов и какой-то неожиданной волны игривого веселья. Они раскраснелись от пива и теплого воздуха кафе.
Карлос расслабленно откинулся на спинку диванчика и неожиданно завел речь о детстве. О природе своей страны, о простоте и красоте ее жителей, о той ужасной ситуации военного переворота, в которой она находится сейчас. Тут его глаза даже наполнились слезами. Ева знала, что он любит говорить, но обычно его речи касались чего-то абстрактного, умозрительного, метафизического; они могли литься бесконечно, убаюкивая и отдаляя, как глуховатый арабский напев. Чаще всего в разговорах он прятался в башне из слоновой кости своей интеллектуальности и значительности, но в этот раз он говорил о себе, и звучало это совсем иначе. Он сам того не замечая, стал говорить проще, приземленнее, но его короткие фразы притягивали ее больше многослойных тортов из цитат и философии. Мысли, идущие из сердца, не могут быть слишком сложными.
– В моем городе принято здороваться по-особенному – скрещивая пальцы.
– Именно там я впервые увидел смерть. Этот бедный крестьянин лежал в луже собственной крови. Его загрызла собственная собака.
– Помню, как мама готовила мне банановый пирог, – говорил он, – она выкладывала его в голубое блюдце с маками, и даже исходивший от него пар пах бананами и джунглями. Тогда я думал, что стану путешественником или поэтом. Но стал химиком.
– Но никто не мешает тебе совмещать, – сказала Ева, очарованная его рассказами.
– Нельзя, – неожиданно резко сказал он. – В жизни всегда приходится выбирать что-то одно.
Она поняла, что сказала что-то не то и перекрыла источник его откровенности, как бутылку закупоривают пробкой. После этого он снова вошел в роль мыслителя и философа и долго читал ей стихи на разных языках мира – даже на турецком пытался прочесть, хотя они оба знали, что правильность его произношения сомнительна. Но вот уже через несколько минут они уже до слез смеялись над акцентом англичан, который Карлос изображал с хирургической точностью. С ним было как на пороховой бочке, как в проходе между вертящимися дверьми, которые могут пропустить тебя, а могут и ударить по лицу. Он никогда не бывал груб, но эта его нарочитая отстраненность порой резала острее самурайского меча.
Когда они вышли на улицу, счет дня уже обнулился. Они шли по притихшим улицам старого города и ловили ртом редкие снежинки, на которые скупилось небо. Между ними установилось какое-то особое энергетическое поле, и Еве казалось, что они уже давно пара, которой не нужны слова, чтобы понять друг друга. Она была уверена, что с минуты на минуту он скрепит их единение первым поцелуем. Когда они дошли до остановки, он долго смотрел на нее, как герой старого голливудского фильма, но снова ничего не сделал. Она сидела в предательски пришедшем автобусе, испытывая сладкое чувство неудовлетворенности. К счастью, она знала, что зачастую это даже лучше радости обладания.
С тех пор они стали все чаще встречаться наедине. Вся зима
