Книга Гигиена убийцы - Амели Нотомб

— Как вы узнали про замок? — спросил толстяк приглушенным, вязким от конфеты голосом.

— Запросто. Подняла архивы, для нас, журналистов, это не проблема. Видите ли, господин Тах, я ведь не дожидалась десятого января. Вы меня интересуете уже не первый год.

— Да вы на ходу подметки рвете! Верно, подумали: «Старикашка долго не протянет, надо быть во всеоружии, когда он даст дуба», так, что ли?

— Перестаньте разговаривать с конфетой во рту, противно. Итак, я продолжаю. Искала я наобум, поэтому поиски были долгими, но не трудными. Мне удалось отыскать следы последних известных Тахов: в 1909 году зарегистрирована смерть Казимира Таха и его жены Селестины Тах, утонувших во время прилива на острове Сен-Мишель, куда молодые супруги приехали отдыхать. Они были женаты два года и имели годовалого ребенка — догадайтесь, о ком идет речь. Далее, отец и мать Казимира Таха не пережили трагической гибели единственного сына. Остался только один Тах — маленький Претекстат. Выяснить, что с вами сталось, было непросто. Мне пришла в голову блестящая мысль отыскать девичью фамилию вашей матери, и я узнала, что, в отличие от вашего отца, который не мог похвастать знатным происхождением, Селестина была урожденной маркизой де Планез де Сен-Сюльпис — это ветвь древнего рода, ныне угасшая, не путать с графами и графинями де Планез, которые…

— Вы намерены познакомить меня с историей семьи, не имеющей ко мне отношения?

— Вы правы, я отвлеклась. Вернемся к славному роду Планез де Сен-Сюльпис, убойно древнему и знатному, хоть и сильно поредевшему к началу двадцатого века. Узнав о гибели дочери, маркиз и маркиза решили воспитать осиротевшего внука — вот таким образом в годовалом возрасте вы были водворены в замок Сен-Сюльпис. Там вас нежили и холили дед с бабкой, кормилица, а также дядя и тетя, Сиприен и Козима де Планез, брат и невестка вашей покойной матери.

— Все эти генеалогические подробности интересны до потери пульса.

— Не правда ли? Дальше еще интереснее.

— Как? Это не все?

— Конечно, нет. Вам нет еще двух лет, а я собираюсь проследить вашу жизнь до восемнадцати.

— О боже!

— Рассказали бы все сами, и вам не пришлось бы выслушивать меня.

— А если я не хочу об этом говорить?

— Значит, вам есть что скрывать.

— Не обязательно.

— Этот вопрос поднимать еще рано. Пока вы — ребенок, любимец и баловень всей семьи, невзирая на мезальянс вашей покойной матери. Я видела эскизы сгоревшего замка — какая красота! У вас было сказочное детство!

— Ваша газетенка называется, часом, не «Прелестные картинки»?

— Вам было два года, когда ваши дядя и тетя произвели на свет свое единственное дитя — девочку, Леопольдину де Планез де Сен-Сюльпис.

— Завидки берут от такого имени, а? Кому-кому, а вам такого не носить.

— Да уж, зато я жива.

— Толку-то, тоже мне жизнь!

— Мне продолжать или вы сами расскажете? Ваша память, похоже, восстанавливается.

— Продолжайте, прошу вас, мне безумно интересно.

— Тем лучше, потому что до конца еще далеко. Для вас это было большое событие, ибо единственное, чего вам до тех пор не хватало, — это общества ровесников. Вам не довелось узнать, как уныла жизнь детей, не имеющих ни братьев, ни сестер, ни друзей; в школу вы, конечно, не ходили, стало быть, не могли подружиться с одноклассниками, но у вас появилось кое-что получше: подружка, прелестная маленькая кузина. Вы стали неразлучны. Желаете, чтобы я уточнила, откуда почерпнуты эти подробности?

— Из вашей фантазии, я полагаю.

— Отчасти. Но фантазии необходима пища, господин Тах, а эту пищу дали мне вы.

— Прекратите то и дело отвлекаться и рассказывайте о моем детстве, я сейчас разрыдаюсь.

— Вы все шутите, как бы и вправду не разрыдаться. Судьба подарила вам слишком счастливое детство. У вас было все, о чем только можно мечтать, и даже более того: замок, огромное поместье с лесами и озерами, конюшни с лошадьми; вы жили в довольстве, приемная семья вас обожала, гувернер не слишком донимал ученьем и к тому же часто болел, слуги не могли на вас надышаться, и главное — с вами была Леопольдина.

— Скажите мне правду: вы ведь не журналистка? Вы ищете материал для сиропного дамского романа, да?

— Сиропного? Это мы еще увидим. Я продолжаю свой рассказ. Разумеется, в четырнадцатом году разразилась война, но дети к войне легко приспосабливаются, особенно если это дети богачей. С заоблачных высот вашего рая сражения казались вам пустяком, не стоящим внимания, и никак не нарушали неспешного течения вашей счастливой жизни.

— Дорогая моя, вы непревзойденная рассказчица.

— До вас мне далеко.

— Продолжайте же.

— Шли годы. В детстве время тянется долго. Ну что такое год для взрослого человека? Для ребенка же год — это целый век, а для вас каждый такой век был золотым и серебряным. Адвокаты числят несчастливое детство смягчающим обстоятельством. Углубившись в ваше прошлое, я поняла, что смягчающим обстоятельством может послужить и детство чересчур счастливое.

— Зачем вы ищете для меня смягчающих обстоятельств? Они мне ни к чему.

— Посмотрим. Вы с Леопольдиной не разлучались ни на час. Вы просто жить не могли друг без друга.

— Кузен и кузина, история, старая как мир.

— Можно ли при такой степени близости говорить о кузенах и кузинах?

— Брат и сестра, если вам так больше нравится.

— В таком случае, брат и сестра, повинные в кровосмешении.

— Вас это шокирует? Такое случалось в лучших семьях. Это общеизвестно.

— Я думаю, дальнейшее лучше рассказать вам.

— И не подумаю.

— Вы действительно хотите, чтобы я продолжала?

— Вы меня очень обяжете.

— Я только того и хочу, но учтите, если я продолжу свой рассказ с того места, на котором мы остановились, он будет лишь бледным и бездарным дайджестом самого лучшего, самого своеобразного и наименее известного из ваших романов.

— Я просто обожаю бледные и бездарные дайджесты.

— Тем хуже для вас, вы сами этого захотели. Кстати, вы со мной согласны?

— В чем?

— В том, что я отнесла этот роман к произведениям с двумя женскими образами, а не с тремя.

— Я целиком и полностью с вами согласен, дорогая.

— Тогда больше я ничего не боюсь. Все прочее — литература, не так ли?

— Действительно, все прочее — моя литература. В ту пору у меня не было иной бумаги, кроме моей жизни, и иных чернил, кроме моей крови.

— Вашей — или кого-то другого.

— Она не была другим.