– Ай, не трогайте, не трогайте, не бейте, люди добрые!!!
Что-то живое и горячее вдруг упало сверху, тонкие руки намертво схлестнулись вокруг шеи, мокрое от слез лицо прижалось к его перемазанной кровью щеке. «Настька, откуда?!» – хотел было спросить Илья. И не спросил, поняв, что все равно умирает, а это – просто ангел, спустившийся за его конокрадской душой. «Летим, херувимчико?» – прошептал разбитыми губами Илья. Ангел не успел ответить: наступила чернота.
…В себя Илья пришел от запаха. Крепкого, острого, травяного запаха, исходящего от чего-то мокрого и холодного, то и дело касающегося лица. Кожа отчаянно саднила, из чего Илья с удивлением заключил, что, кажется, жив. Он попробовал пошевелиться – получилось, хотя тело и отозвалось немедленно острой болью. Зашипев сквозь зубы, Илья разлепил вспухшие глаза.
Он лежал на земле, на расстеленной перине. Был солнечный, ясный день, по высокому небу неслись белые плотные облака. Поодаль трепался на ветру полог шатра, чадил бесцветным дымом костер. Рядом на коленях стояла Варька, держащая в руках чайник с резко пахнущим травяным отваром и намоченную в нем тряпку.
– Ой… – хрипло сказала она, встретившись глазами с братом. Уронила чайник, тряпку, зажала руками рот и беззвучно заплакала. Илья машинально следил за тем, как темная струйка ползет к его руке. Силился вспомнить: что случилось?
– Варька, ты что воешь? Я живой или нет?
– Живой, черт… – всхлипывая, ответила сестра. – Слава богу… Четвертый день уже…
– Что четвертый?.. – спросил было Илья. И умолк на полуслове, увидев платок на волосах сестры. Не любимый ее зеленый, с которым она не расставалась никогда, а черный, чужой. Вдовий.
– Мотька?
Варька молча схватилась за голову. И тут Илья разом вспомнил все, и рывком сел, чуть не упав тут же обратно от пронзившей все тело боли, и схватил сестру за плечо:
– А Настя? Настя?!
– Ох, отстань, ляжь… – простонала Варька. Он послушался. И лежал с закрытыми глазами, не в силах больше смотреть на это солнце и на эти облака, пока Варька, хлюпая носом и поминутно отпивая воды из помятой жестяной кружки, рассказывала. Рассказывала о том, как она, выскочив из брички, чтобы помочь упрямым лошадям, с ужасом заметила, что кибитки Насти нет. О том, как своими воплями всполошила табор, как полтора десятка цыган помоложе наспех распрягли жеребцов и верхом полетели обратно, к хутору, понимая, что вот-вот случится непоправимое, как сама Варька гнала свою бричку за ними вслед, стоя во весь рост на передке и молясь громким голосом на всю степь: не переверни, господи… Господи не перевернул, но, увидев на обочине дороги лежащую вверх колесами колымагу брата и сердито бьющихся, безнадежно запутавшихся в упряжи гнедых, Варька поняла, что Насте не так повезло, как ей. Она не помнила, как пролетела оставшиеся полверсты. Верховые цыгане сильно обогнали ее и всем скопом ссыпались в овраг, на ходу хватая камни и палки. Цыган было много, и казаки быстро отступили, бешено ругаясь и грозя привести подмогу и порубать шашками проклятое цыганье в мелкую солянку. Цыгане понимали, что так все и будет, и поэтому Варькина бричка, подлетевшая к оврагу уже в самом конце драки, пришлась весьма кстати. В нее загрузили Илью и намертво обхватившую его Настю. Потащили было и Мотьку, но старший из цыган, дядька Сиво, остановил парней, торопливо осмотрел неподвижное, залитое кровью тело, выпрямился, стянул шапку и отрывисто сказал Варьке:
– Все, девочка. Вдовой осталась. Ну, тебе решать, – брать его аль нет? Помочь-то уж нельзя, а лошадям тяжельше будет. Эти-то двое дышат еще, авось вытянут…
– Оставляй, дядя Сиво, – закусывая губы, сказала Варька. Слез у нее не было. Да и плакать было некогда. Брат и его жена еще были живы, и нужно было спешить.
И Настя, и Илья были без сознания, обоих нельзя было узнать из-за покрывающей лица запекшейся черными сгустками крови, одежда была порвана в клочья, но не было времени даже прикрыть чем-нибудь обнаженную Настину грудь. Рыдающая Варька снова взгромоздилась на передок, цыгане торопливо распутали гнедых, перекореженную колымагу Ильи бросили на дороге, и окруженная всадниками бричка полетела в темную степь.
Догонять своих им было нельзя: казаки могли организовать погоню по их следам и не пожалели бы в таборе даже малых детей. Поэтому Варька и цыгане свернули к Дону и до рассвета прятались в лозняке, скрытые розовеющим туманом, прислушиваясь к каждому шороху, каждому писку потревоженной птицы, каждому плеску рыбы в воде. Но вокруг было тихо, никто не гнался за ними, не орал дурными голосами: «Вот они, черти, бей!» Когда солнце поднялось высоко над рекой, вызолотив ее бесконечную гладь, дядька Сиво, в последний раз приложив к разбитому в драке носу горсть мокрой гальки, шепотом скомандовал:
– Ну, трогаем, что ли, с богом…
Табор догнали лишь через два дня, под Новочеркасском. Илья к тому времени уже стонал и шевелился, хотя и не открывал глаз, и старая Стеха уверенно сказала: «Этого сама вылечу». А Настю, которая так и не пришла в себя, отнесли в больницу, где старая сестра, покачав головой в застиранной косынке, сказала: «Красивая цыганочка… была».
– Так она умерла?! – рванулся Илья.
– Жива пока. – Варька шумно высморкалась в тряпку. – Лицо вот ей располосовали здорово. Ну, там ребра еще, нутро отбили… Ведь, если бы не она, тебя бы точно там рядом с Мотькой бросить пришлось. Она на себя много приняла, лежала на тебе, закрывала… Ты что, не помнишь ничего?
– Нет… – Илья отвел глаза, словно в том, что он потерял тогда, в овраге, сознание, было что-то постыдное. Украдкой осмотрелся. С изумлением увидел, что табор почти пуст: лишь собаки лежали под кибитками да несколько старух, нахохлившись, как вороны, сидели у шатров. Куда-то делась даже горластая ребятня, и среди палаток стояла непривычная тишина.
– Варька, а… наши все где?
– В больнице, где ж еще… Ждут, когда Настька очнется.
– А к ней можно?
– Не, там доктор сердитый, кричит, не пускает… Эй, ты куда?! Илья! Стой! Упадешь по дороге, меня Стеха убьет! Она строго-настрого велела, чтобы не вставал, и тряпку прикладывать… Да куда же ты верхом, безголовый?! Да меня-то подожди!
Но чубарый жеребец, которого Илья даже не потрудился заседлать, уже пылил по дороге к городу. Варька вскочила, подхватила юбку и помчалась следом.
Во дворе больницы – желтого, облезлого здания на окраине Новочеркасска – сидели и лежали таборные цыгане. Курили трубки, негромко разговаривали, передавали друг другу фляги с водой. Иногда то одна, то другая женщина лениво вставала и уходила за дощатую ограду, чтобы поприставать немного к проходящим мимо обывателям: вечером, хочешь не хочешь, нужно было кормить семью. Вдалеке торчали несколько зевак: горожанам было любопытно, с какой стати целый табор расселся в больничном дворе и четвертые сутки отлучается только на ночь. Иногда через двор пробегала озабоченная сестра в сером переднике, и цыганки, вскочив, гуртом кидались к ней:
– Ну что, брильянтовая, аметистовая, раззолоченная, что?! Как там наша?
