Книга Старые друзья - Жан-Клод Мурлева

Я упоминал, что той послереволюционной осенью у нас в классе появилось двое новичков. Про Лурса я уже рассказал: без него я, разумеется, легко обошелся бы – ведь именно он увел у меня девушку, в которую я был безумно влюблен. Вторым, вернее, второй была Люс, переведенная к нам из параллельного класса – школьное начальство решило, что ее следует разлучить с двумя закадычными подружками. Столь суровое наказание было на них наложено, так сказать, по совокупности «заслуг»; последней каплей стала акция, в рамках которой все три девчонки явились в школу обритыми наголо. Они сделали это вовсе не потому, что жаждали покарать сами себя за коллаборационизм с неведомым врагом, а потому, что им хотелось разозлить взрослых и обратить на себя внимание. Своей цели они достигли – еще как! На дворе стоял июнь 1968 года, и после событий весны мир в достаточной мере свихнулся, чтобы уже ничему – или почти ничему – не удивляться. Тем не менее вид трех белых черепов, превративших знакомые лица в совершенно чужие, потряс воображение и учеников, и учителей. К началу следующего учебного года одну из бунтарок перевели в другую школу, возможно надеясь, что в новой обстановке волосы у нее отрастут быстрее. Второй родители категорически запретили даже здороваться с Люс. Ну а третьей была сама Люс.

Признаюсь, что ее репутация возмутительницы спокойствия произвела на нас сильное впечатление. Даже разлученная с подельницами, она внушала нам некоторый страх, так что ей далеко не сразу удалось стать в классе своей. Волосы у нее немного отросли, превратившись в короткий ежик, благодаря чему на лице особенно ярко выделялись глаза. Именно они больше всего в ней и поражали, вернее, их взгляд, пристальный и как будто пронизывающий тебя насквозь. Разумеется, обрив голову, она выставила себя напоказ, но мы довольно скоро сообразили, что мнение о ней других людей интересует ее гораздо меньше, чем сами люди.

Следующие несколько недель она к нам присматривалась и наконец сблизилась с четырьмя одноклассниками: двое из них – Клод Лурсе, он же Лурс, и Мара Хинц – учились на так называемом полупансионе, а еще двое – Жан Монтеле и Сильвер Бенуа, то есть я, – жили в интернате.

В первый раз я побывал у нее в конце октября, вскоре после своего неудачного прыжка с моста и удачной встречи под мостом. Она рассказала обо мне родителям, назвав меня гением, потому что я получал отличные оценки по французскому; в результате они стали просить, чтобы я занялся с ней этим и другими предметами, которые вызывали у нее трудности. Платить мне как настоящему репетитору они не могли и предложили треть обычной ставки, но мои мать с отцом сказали, чтобы я не смел брать у них ни гроша. «Если захотят сделать тебе скромный подарок, пусть, но никаких денег!» Они рассудили совершенно правильно, во-первых, потому, что я вовсе не был гением, а во-вторых, потому, что Люс оказалась гораздо способнее, чем об этом говорили ее бесконечные двойки. На самом деле из всех наших одноклассников именно Люс отличалась самым богатым воображением и самым быстрым умом, но она наотрез отказывалась подчиняться требованиям учителей и следовала только собственным правилам. Например, когда я попытался объяснить ей, что сочинение по французскому надо писать по плану: вступление, основная часть, заключение, – она ответила, что это невозможно, так как она дала своим подругам клятву. «Какую клятву?» – спросил я. «Никогда не писать сочинение по плану, вплоть до выпускного экзамена». На самом экзамене они выпендриваться не собирались, потому что самоубийцами не были, но до того намеревались твердо держать слово. Они не просто поклялись друг другу – они заключили нечто вроде священного пакта, по существу бессмысленного, но для них настолько важного, что они не отступились бы от своего ни за что на свете, даже когда судьба их разлучила. И спорить с ними было бесполезно. Еще пример. Английское слово knife – нож – они упорно писали «найф», а произносили «книф». Короче говоря, учить ее мне было особенно нечему, и очень скоро мы перестали даже делать вид, что занимаемся. При этом я до самого Рождества продолжал по субботам ходить к ней; мы болтали и слушали музыку. После Нового года эти регулярные визиты прекратились, но наша дружба не прервалась.

Если дома у Мары я испытал культурный шок, то дома у Люс меня ждало еще одно потрясение, хоть и совсем другого рода. Она жила в дешевом многоквартирном доме в Лувера вместе с родителями, братом и двумя сестрами. Семейство Маллар существовало, если можно так выразиться, в зоне высокого напряжения. Разговаривая между собой, они выдавали реплики типа: «Заткнись!», «Отвали!», «Пошел в жопу, засранец!» – но буквально через минуту раздавалось: «Ты моя прелесть!», «Я тебя обожаю!», «Иди сюда, я тебя поцелую!». Все это напомнило мне одну тетку, над которой мы с Розиной немало потешались: она, не меняя интонации, говорила своему псу: «Дай лапку, пшел вон, дай лапку, пшел вон…» Если честно, потешался в основном я, потому что Розина переживала за бедную собаку, обреченную на тяжелый невроз. Отец Люс работал на заводе, и я видел его всего один раз, когда он болел; он сидел в кресле, обложившись книгами по истории Наполеоновской эпохи, в которой считал себя экспертом. Мать суетилась вокруг без заметных результатов. Младшие сестры или плакали, или хохотали; лично я ни разу не застал их в промежуточном состоянии. Лексикон младшего братишки, за развитием которого я следил на протяжении двух лет, в основном сводился к ору; при желании в его воплях можно было разобрать нечто похожее на «чего-чего?». «Не „чего“, а „что“!» – поправляла его одна сестра. «Не „что“, а „пожалуйста!“» – не соглашалась вторая. «А ну заткнитесь!» – подводила итог спорам мать. И помещение вновь оглашал ослиный рев младшего члена семейства.

Каким образом Люс удалось стать в этом дурдоме тем, кем она стала, для меня оставалось загадкой. Во всяком случае, за одно это она заслуживала всеобщего восхищения. Кроме того, мне нравилось, что в наших с ней отношениях не было и следа двусмысленности. Тощая и плоская, она совершенно меня не привлекала, как и я ее, что вполне меня устраивало. Как я узнал гораздо позже, если она и могла испытывать нежные чувства к кому-то из нашей компании, то это был не один из трех парней, а… Мара. В общем, в Мару влюбились трое из нас – и это не считая посторонних. Только Жан не попал в ее мягкие коготки – то есть я долго в это верил, пока он – ему тогда уже стукнуло сорок – не признался мне, что тоже поддался ее чарам.