Младший брат ближайшей подруги моей матери Фаины Майминой, в то время кремлевский курсант, оказался на посту возле покоев супруги вождя в роковую ночь 8 ноября 1932 года. Вся охрана “кунцевского дома” знала, что ночью Сталина не было, что “Надя” разыскивала его по всем адресам. Рано утром Хозяин приехал, и в комнатах Аллилуевой разразился громкий скандал, а затем – что-то вроде выстрела. Курсант этот стоял, по его словам, “окаменев от страха”. За его спиной, в вестибюле, был телефон. Он услышал, как Сталин подошел, взял трубку и сказал “твердым, уверенным голосом с сильным грузинским акцентом”: “Клим, приезжай, я застрелил Надежду” (с упором на слово “застрелил”). Вскоре появился Ворошилов, стал кому-то звонить, вызывать врачей. Сталин не выходил. Всю смену охраны тут же заменили новым составом.
Брат Ф.Б. Майминой тогда же рассказал все в лицах своей сестре, от которой я не раз слышал этот рассказ. Это была скромнейшая женщина, всю жизнь проработавшая редактором многотиражки на заводе “Шарикоподшипник”, не склонная к фантазиям, за которые можно поплатиться своей жизнью. Моя мать, единственная, также от нее слышала эту историю. Они дружили с Фаиной с юности, еще с двадцатых годов. Но мать воспринимала этот факт как доказательство “мужества и принципиальности” Хозяина и не удивлялась.
H. С. Аллилуева была известным партийным деятелем, и никто в среде партийцев не хотел принимать бытовую версию Ворошилова о “самоубийстве на почве ревности” к жене какого-то Гусева. Мама всю жизнь считала, что разногласия Сталина с женой были принципиального политического порядка, а не бытового. И это, по ее словам, оправдывало его страшный поступок: “Так и надо решать принципиальные разногласия, и стыдиться тут нечего”.
Курсант тот вскоре был переведен куда-то на восток, где и умер. У меня никогда не было сомнений в достоверности этого рассказа, как и других, камнем лежащих в памяти многие годы и десятилетия. Тем не менее я никогда не хотел ничего озвучивать. Ведь документов нет, одни слова, а к облику Кобы, на мой взгляд, они ничего нового не добавляют.
Кратово и Переделкино
После XX съезда Московский горком партии организовал для уцелевших узников лагерей, ныне переведенных в “персональные пенсионеры”, санаторий им. В.И. Ленина на станции Кратово Казанской железной дороги. В 1959 году моя мать, как старый большевик с 1918 года, получила туда месячную путевку. Это было большим счастьем для нее, живущей в той же ю-метровой комнатке, где я провел свое детство. Никаких дач, естественно, не было.
В санатории тогда всех селили в двухместные номера. У матери была соседка, которой она очень гордилась, член партии с 1905 года. Мать называла ее Адой, фамилия ее была не то Порохова, не то Прохорова. Точно не помню. Это была крупная, решительная женщина, из купеческой, кажется, семьи, но имевшая большие заслуги в прошлом, знакомая даже с Лениным. Мать была истинно счастлива и слушала любое ее слово, раскрыв рот. Поэтому, когда я приезжал в Кратово, все надеялся, что Ада что-нибудь расскажет о своей жизни. Но все как-то не получалось. Надо сказать, что я любил слушать такие истории. У меня замедленная реакция. И я еще в начале школы приучил себя запоминать на слух большие куски текста и потом, на досуге вспоминать их и “осмысливать”. Поэтому однажды, когда суровая Ада по случаю плохой погоды не пошла гулять, а вдруг разговорилась, я слушал ее, наверное, часа два, причем обе соседки нещадно курили “Беломор”.
“Вот меня теперь стали звать на разные встречи, и все просят рассказать о Ленине, о революции, о штурме Зимнего дворца. А я все пытаюсь донести свое мнение, что не это нужно изучать. Штурм – это самое легкое, что случилось в революции. Истинные герои – те, что еще до девятьсот пятого года, в подполье, под окном охранки, шпиков, городовых мечтали пробудить Россию в тайных кружках, на заводах, фабриках. Тогда ничего еще никому даже не мерещилось. Один Ильич, как ученый и экономист, всем доказывал что-то, и только из личной симпатии и доверия к нему мы шли в эти марксистские теоретические кружки, хотя мало что в них понимали. Главное – в кружках была товарищеская, теплая, братская атмосфера. Мы любили друг друга, помогали чем могли, все было общее. Это было так не похоже на мир денег, эгоизма и стяжательства вокруг нас и в наших семьях. И молодые люди были в кружках смелые, отчаянные. И было их совсем не так мало, как сейчас думают. За ними шли целые заводы: и по всей России, и на Урале, и в Сибири были наши кадры. Поэтому и победил Октябрь, а не Февраль”. Мать тут же вспомнила такие же кружки в Чернигове. В общем, они нашли друг друга.
Другая близкая подруга матери, Лидия Августовна, когда я был у нее в гостях в Переделкино, рассказывала:
“Вот Чехова читаю, а вижу своих друзей времен Гражданской войны. Такие же наивные мечтатели, та же скромность. Не говорю уж о Фурманове. Были и другие, попроще. Такие же смелые, романтичные, что могли людей в атаку поднимать стихами Гёте. Жестокость, говорят, была со стороны красных. А на какой же войне ее нет. Но она может быть временная, вынужденная, и после войны кончается. А бывает жестокость природная, от грубости и невежества, как была в 1 Конной. Или бывает жестокость параноика, который всех людей боится. А со временем убийство друзей и близких – потребность, наркотик (тут я вспомнил процесс Багирова в Баку 1956-го). Самое противное – жестокость холуя. Ради подачки, чтобы выслужиться перед Хозяином… Кстати, Виталий, вы не задумывались, какой Сталин был актер? Как он продумывал свой внешний облик? Стиль отрешенного от земных искушений сурового воина – френч, сапоги, особая по спецзаказу шинель без пуговиц до пят, наглухо застегнутая! Я понимаю Лену, вашу маму, что она его до сих пор любит. Он и Барбюса очаровал, и Ромена Роллана, и Фейхтвангера. А они не дураки. А знаете ли вы историю с фотографом Туницким? Лена не рассказывала? В начале тридцатых годов он работал в «Комсомолке», очень успешно. Редакция решила сделать подарок Хозяину к какому-то празднику и дать фоторепортаж о вожде на фоне его бытовой жизни, там, кажется, были дача, квартира, столовая и т. п. Чтобы «утеплить» суровый образ. И со Светланой было фото, Туницкий сделал вроде бы блестящий репортаж. Послали Сталину верстку газеты на отзыв. Что же он сказал вместо «спасибо»? Начертал собственноручно красным карандашом наискосок полосы: «Прошу оградить меня от пошляков и мерзавцев!» Слово в слово. Бедный Туницкий! На другой день вся Москва про это знала и восхищалась скромностью вождя. Но я его никогда не любила. Если бы не его тупость, мы бы войны не допустили. Сколько его предупреждали, начиная с Кирова, Куйбышева, и Тухачевский, и Трифонов. А он слушал только своих собутыльников. Мы в лагере, помню, так все это переживали! Слишком много власти у него было. Он был просто человек, не Бог. А все люди ошибаются и имеют пороки, в отличие от Бога… Но у нас и Никита – бог, и Леонид Ильич – бог. Что ж, я вот помру, а у нас так все генсеки и будут богами? Многобожие какое-то! Смешно ведь, правда? Как вы думаете?”
Почти все семидесятые годы моя мать была секретарем неофициального Литературного общества старых большевиков. Не помню, кто был председателем, кажется, О. Левкович. Состояли в обществе в основном женщины. Все они были почти одного возраста – ровесники XX века. Многие что-то писали, мать что-то редактировала. Иногда она настоятельно рекомендовала мне прочесть чью-то рукопись, вызывающую ее восхищение. В этих рукописях было много героических эпизодов, примеров отчаянной храбрости и смелости “девушек революции”. Трудно было поверить, что это воспоминания тех самых скромных старушек, что стояли в очереди в столовой на Комсомольском. Они сохраняли бодрость, улыбались – но избегали говорить о “современности”. Как только кто-то вдруг открывал газету и читал новости – на их лицах появлялись растерянность и почти испуг. Видимо, никак не могли осознать себя в реальности. С одной стороны – почет и уважение, а с другой – враждебный мир стяжательства, чванства, “буржуазности”. Однажды я слышал: “Ну ладно, я за все благодарна – пенсия, паек! Спасибо, что жива осталась! Но те, кто погиб, не дожил – за что жизнь-то отдавали? За пайки, что ли, или за Галину эту с ее историями?” А всего-то были “скромные застойные”. Жалко было этих старушек с их нерастраченной энергией. “Дали бы мне работу, хоть какую-нибудь, живую, вместо этой чертовой пенсии и встреч с пионерами! Тошнит от этой сахарности!” Такое это было поколение – не могли без борьбы. В начале восьмидесятых мать сломала бедро, стала неподвижной, и ей предложили сменить свою отдельную квартиру на комнату в пансионате старых большевиков “Переделкино”. Вот где был настоящий рай! Концертный зал, кино, музыка, встречи с актерами. Для тех, конечно, кто мог еще ходить. Остальным – телевизор и обед в палату. Все большевики жили в отдельных комнатах. Кругом – прекрасная природа, рядом большой лес. Однажды я приехал в Переделкино рано утром и застал пансионат в большом волнении: пропала персональная пенсионерка 92-х лет, соратница Ленина! Все брошены на срочные поиски, даже меня попросили участвовать в поисках. Нашли старушку на болоте, довольно далеко, где она провела всю ночь. Но выглядела вполне молодцом, улыбалась, просила прощения “за беспокойство”. Все спрашивали: “Вам не было страшно?” – “Страшно? Немного было! Но я стихи про себя читала, пела песни – «Каховку», «Варшавянку»! А что со мной могло случиться?” Мать про все это сказала: “Вот – настоящая партийная закалка!” И в самом деле, старушка даже не простудилась.
