Если немцам напомнить о миллионах, да миллионах, русских военнопленных, замученных в Германии, то они найдут массу отговорок, объяснят это объективными причинами. Но факт – это было? Было. Миллионы русских работали в Германии на положении рабов – было это? Было! Некоторые пытаются объяснить это войной и правом победителя. Но сегодня тоже война и победители мы. Да – мы!
Кто серьёзно задумается о преступлении и наказании, пусть бросит на одну чашу весов истории сумму русского горя и страдания, а на другую – немецкого горя и страдания. Без сомнения, чаша русского горя перетянет.
Попытайтесь беспристрастно решить, кто развязал эту эпопею горя и ужаса, имя которому война. Простой русский солдат до глубины души уверен, что начали войну немцы. Он не политик с сигарой в зубах и он не думает о кознях Коминтерна или о борьбе Германии за мировые рынки и «лебенсраум».
Он думает о своем сожжённом доме, уведённой в немецкую неволю жене, об умерших с голода детях…
Я охотно хотел бы видеть в каждом немце честного человека, каким он был для меня до войны, которому я мог бы пожать руку. Но факты, проклятые факты!
Надо иметь гражданское мужество смотреть фактам в лицо. У меня десятки раз обливалось кровью сердце, когда я смотрел на эти факты. К сожалению, я бессилен вынести свой приговор или оправдание. Пусть судит об этом Бог!
В последних числах апреля, в разгар уличных боёв в центре Берлина, я был неожиданно откомандирован в Москву.
Глава 3. Песнь победителя
1.
В мягкой полутьме зала, под огромными хрустальными люстрами, плывут убаюкивающие волны музыки.
Воздух в пролёте мраморных колонн напоён теплом человеческого тела, возбуждающим ароматом тонких духов, характерным дыханием жизни столицы. Я засовываю пальцы за тугую кожаную портупею и жадно оглядываюсь по сторонам.
Мне не верится, что ещё вчера под моими сапогами дрожали от взрывов камни берлинских мостовых, что кругом меня падали, чтобы больше не подняться, люди в серых шинелях. Мне кажется, что мой китель ещё сохранил едкий запах Берлина – смесь гари, известковой пыли и порохового дыма.
С эстрады льются знакомые слова фронтовой песенки – такие простые, проникновенные и родные. Где я их слыхал в последний раз? Да, водитель танка старший сержант Петренко!
Молодой отчаянный парень, он часто пел эту песенку под аккомпанемент аккордеона. Хороший был парень! Немного не дошел Петренко до Берлина, сгорел заживо в танке в песках Бранденбурга.
Рядом со мной откинулся в кресле старший лейтенант Белявский. Встретив меня в Академии, он сообщил мне, что у него на вечер есть билеты на концерт Заслуженных Артистов СССР.
«Пойдём, пойдём! Тебе немного провериться надо», – сказал он, хлопнув меня по плечу. Таким образом, на второй день после возвращения в Москву я очутился в Колонном Зале Дома Союзов.
Во время антракта после первого отделения концерта мы выходим в фойе. Пробыв два месяца на передовой, я опять смотрю на Москву изголодавшимися глазами. После кратковременного отсутствия резко бросается в глаза то, чего не замечаешь, постоянно живя в столице.
Основная масса зрителей это офицеры – работники Наркомата Обороны и частей Московского Гарнизона, слушатели Военных Академий, фронтовики, очутившиеся на несколько дней в Москве, и пользующиеся случаем попасть на концерт.
Практически вся физически здоровая часть мужского пола носит военную форму. На человека в гражданском смотрят или как на безнадёжного калеку или как на подозрительного человека. Много инвалидов войны – в той же военной форме, но без погон.
Многие из мужчин, даже в гражданском платье, имеют ордена или колодки боевых орденов.
Авторитет военного звания за годы войны поднялся на невиданную высоту. До войны офицерское звание было мало популярным, на офицеров смотрели как на лодырей и дармоедов. В годы войны офицерский корпус пополнился массой офицеров запаса.
Армия стола неотъемлемой частью каждой семьи. На военную службу стали смотреть как на необходимую и почётную обязанность. Внешние и внутренние реформы в Армии и в стране заставили всех пересмотреть свои взгляды на военное звание. Сегодня боевой офицер был самым почётным человеком.
Если до войны гражданские с некоторым пренебрежением смотрели на военных, то теперь картина как раз обратная. Люди в тёмно-синих шевиотовых костюмах кажутся существами второго порядка. Большинство из них выглядит измученными и бледными. Лихорадочная ненормированная работа не прошла бесследно.
На лицах и одежде большинства женщин та же серая обезличивающая печать хронического недоедания, повседневных забот и тревог. Голод и холод, напряжённая одуряющая работа, нехватка во всем элементарно-необходимом разучили этих людей радоваться и улыбаться.
Лица у всех безразличные, бледные, усталые. Даже молодёжь потеряла свою былую непринужденность и всепобеждающую юношескую беззаботность довоенных лет.
Усталость войны видна в тылу гораздо яснее, чем на фронте.
Отдельную группу составляют так называемые «наркоматчики», – хорошо одетые, сытые и самодовольные до тошноты. В городе их можно безошибочно узнать по светло-коричневым кожаным пальто, в которые они все неожиданно облачились в одну ночь.
В 1943 году американцы вместе с сотнями тысяч автомашин, поставляемых по ленд-лизу, в качестве спецодежды для шофёров прислали эти кожанки.
Автомашины пошли по назначению на фронт, а кожаные пальто застряли в Москве в качестве спецодежды для ведущих работников Наркоматов. Для фронтовых шофёров это излишняя роскошь, а у советских ответработников ещё со времен революции детская слабость ко всякого рода кожанкам.
По Москве ходит слух, что американцы немало удивляются, встречая советских деловых представителей выряженными в шофёрские спецовки. Может быть, по наивности они считают это пролетарской скромностью советских боссов.
Бесцельно побродив по фойе среди блеска орденов и бледных голодных лиц, мы с лейтенантом Белявским подходим к стеклянной витрине буфета. За стеклом навстречу нам сверкают астрономическими ценами самые изысканные деликатесы, какие только были в Москве в лучшие довоенные годы.
Но цены! Стыдно смотреть, как люди, покрутившись у буфета как у музейной витрины, облизывая губы и глотая слюну, поворачивают назад с пустыми руками.
«Хорошо хоть мы без дам», – стоически замечает Белявский, – «И на черта все это выставлено?! Уж лучше бы не раздражали воображение» Во втором отделении концерта коронным номером выступает Государственный джаз под руководством Заслуженного Артиста РСФСР Леонида Утёсова. Утёсов – популярнейший в Советском Союзе руководитель джаза, на которого возложена щекотливая задача подогнать западноевропейскую джазовую музыку к часто меняющимся потребностям социального заказа.
Его интерпретация джаза попеременно воодушевляет аудиторию то фокстротом на стахановские мотивы, то маршем, громящим зарвавшихся империалистов. Сегодня он с помощью тромбонов и саксофонов вколачивает осиновый кол в могилу фашистской Германии.
