Рауль вышел и, всходя по широкой лестнице Пале-Рояля, со своим неизбежным спутником, говорил себе:
«Итак, мои мрачные предчувствия осуществились! Откуда явился удар, кто направил гром против меня? Должно быть, эта хитрая итальянка… эта Антония Верди, моя соперница, моя таинственная неприятельница! Но что она узнала обо мне? Что она открыла? Если регент только подозревает меня в чем-нибудь, я могу еще выпутаться! Но если он узнал все, я погиб! Двери Бастилии затворятся за мною и никогда уже не откроются!»
С этими мыслями Рауль дошел до комнаты, смежной с кабинетом Филиппа Орлеанского. Полицейский сказал несколько слов дежурному, который пошел в кабинет и, тотчас же выйдя оттуда, сказал:
– Его королевское высочество ждет кавалера де ла Транблэ.
Настала решительная минута. Рауль заставил умолкнуть биение своего сердца и переступил порог. Дверь затворилась за ним, и он очутился лицом к лицу с регентом.
Филипп Орлеанский стоял спиною к камину, облокотясь на него локтем. Мы знаем, что это была его обычная поза. Направо от герцога стояли ширмы. Шелест шелкового платья, слышавшийся за этими ширмами, показывал Раулю, что Филипп не один. Женщина будет присутствовать при свидании принца и Рауля; но кем могла быть она? Была ли это союзница или неприятельница? Рауль не имел времени задать себе эти вопросы или, по крайней мере, постараться разрешить их, потому что едва он сделал два шага в кабинет, как регент сказал ему голосом, в котором довольно ясно обнаруживалась колкая ирония:
– А! а! кавалер де ла Транблэ, мой верный слуга, вот и вы…
– Я всегда, – отвечал тот с твердостью, – готов к услугам вашего королевского высочества, каким бы способом ни были переданы мне ваши приказания.
– Угадываете вы, по каким причинам я потребовал вас к себе?
– Я угадываю, по крайней мере, что предчувствие, которое я высказывал вчера вашему королевскому высочеству, осуществилось гораздо скорее, нежели я опасался…
– Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, что мои враги начали действовать, а ваше королевское высочество не вспомнили о своих обещаниях…
– Я никогда не забываю моих обещаний, милостивый государь! – возразил Филипп надменно.
– Однако, – смело сказал Рауль, – ваше королевское высочество обещали мне не слушать клевету, не смешивать ложь с истиной, какой правдоподобной ни казалась бы эта ложь…
– Почему же вы думаете, что против вас сделано обвинение?
– Как же мне не думать этого, ваше высочество, если я арестован?
– Самое лучшее доказательство того, что я помню свои обещания, заключается в том, что я захотел выслушать вас прежде, чем осудил. Я хотел предоставить вам возможность убедить меня, что вас действительно оклеветали.
Рауль не произнес ни слова и ждал. Его нравственное состояние в эту минуту могло сравниться с положением искусного дуэлянта на месте поединка. В том и другом случае исход дуэли зависел от того, каким образом будет нанесен и отражен первый удар. Рауль был готов отразить этот первый удар, если только отражение возможно.
– Кавалер де ла Транблэ, – сказал ему регент после нескольких секунд размышления, в которые как будто обдумывал если не то, что ему говорить, то, по крайней мере, какие употребить выражения, – что вы думаете о дворянине, который, пользуясь доверием своего государя, употребил бы это доверие во зло, обманул бы своего государя самым недостойным образом, самым постыдным фиглярством?
Рауль почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу, однако он собрал все свое мужество, чтобы перенести этот жестокий удар; никакого волнения нельзя было прочесть на его лице, и он отвечал:
– Дворянин, который поступил бы таким образом, как ваше королевское высочество изволите говорить, совершил бы преступление, недостойное прощения, и каково бы ни было наказание, которое обманутый государь счел бы для него приличным, никто не мог бы сказать, что приговор слишком строг.
Регент взглянул на Рауля с удивлением, которого не мог скрыть. Рауль выдержал этот взгляд, не потупив глаз. Наступило минутное молчание.
– Итак, кавалер, – сказал наконец Филипп, – по вашему мнению, дворянин, о котором мы говорим, совершив это преступление, недостоин прощения. Не слишком ли вы строги, кавалер?
– Нет, ваше высочество, я только справедлив.
– Таким образом, если бы я представил вам дворянина, обвиненного и уличенного в том, что он обманул меня, вы повторили бы в его присутствии то, что сейчас сказали мне…
– Я не колебался бы, ваше высочество.
– Вы уверены Б этом?
– Так же, как и в том, что меня зовут Рауль де ла Транблэ и что я верный слуга вашего королевского высочества.
– И если бы, например, осуждение его на вечное заточение в тюрьме зависело от вас, вы осудили бы его?
– Да, ваше высочество.
– Без всякой жалости?
– Он не заслуживал бы ее.
– И совесть не упрекала бы вас?
– Зачем бояться совести, ваше высочество, когда произносишь справедливый приговор?
Наступило новое молчание, продолжавшееся дольше первого. Филипп Орлеанский уже не смотрел на Рауля; его потупленные глаза как будто изучали цветы на великолепном ковре, покрывавшем пол.
CCVII. Сцена в три лица
Мы должны сказать, что это молчание казалось Раулю затруднительнее самих расспросов регента. Вдруг Филипп поднял голову и сказал резко:
– Если бы я велел вам сегодня снова вызвать при мне царицу Савскую, что бы вы ответили мне?
Рауль заметно задрожал и прошептал голосом, волнение которого не мог скрыть вполне:
– Я отвечал бы, ваше высочество, что ваши приказания будут исполнены…
– И результат этого вызова был бы точно такой же, как и тот, при котором мы присутствовали в прошлую ночь?
– Почему же нет, ваше высочество?
– Даже если бы вы находились здесь под караулом и не могли иметь никаких сношений ни с кем?
– Мои сношения с кем бы то ни было не могут иметь никакого влияния на результат вызывания…
– Клянетесь ли вы в этом своей честью?
– Клянусь честью дворянина!
– Кавалер де ла Транблэ?
– Ваше высочество…
– Или вы честный человек, страшно оклеветанный, или вы самый дерзкий плут, какой только есть на свете!
– Ваше высочество, я честный человек – удостойте не сомневаться в этом…
В третий раз регент замолчал. Глаза его снова опустились на ковер, и на лице выразились сомнение и нерешительность. В эту минуту Рауль чувствовал неописуемое беспокойство, можно сказать, даже терпел страшную пытку. Сердце его перестало биться, пульс остановился, холодный пот выступил на лбу. Он поставил все на карту. Но за ним ли останется выигрыш этой решительной партии? Поможет ли ему смелость восторжествовать? Выйдет ли он из Пале-Рояля свободный, торжествующий, более прежнего утвердившись в своем влиянии, или за ним навсегда запрутся ворота Бастилии, на которых следовало бы написать, как на вратах Дантова ада, огненными буквами эти зловещие слова:
