крепости, сначала не была пропущена цензурой <…>, а за её публикацию в 1865 году
журналу «Русское слово» было вынесено строгое предупреждение».5
То есть, попросту из-за тупости и упрямства цензуры и несогласованно-сти её действий с другими инстанциями, дело пошло совсем не так «гладко», как это показалось биографу; да и Костомарова, как оказалось, напрасно возили на очную ставку к его московскому переписчику, мещанину Яковлеву, пья-нице и дебоширу, давшему за подаренное ему Костомаровым пальто и 25 рублей казённой оплаты ложные показания на Чернышевского, но по дороге, для
дачи показаний в Петербурге, всё пропившего уже в Твери, возвращённого в
Москву и в буйном состоянии помещённого на четыре месяца в «смиритель-ный дом».1 Так творилось правосудие в Российской империи – «умнее» не
придумаешь.
Но и Чернышевский, согласно Стеклову, допустил «крупный промах», – и
здесь опять придётся Набокова уточнять. Не на очной ставке с Костомаровым, а за три дня до этого, 16 марта 1863 года, в присутствии самой следственной
комиссии, он заявил, что «только раз был у него, да не застал»; и тогда же он
«дрожащим почерком» написал показание о том, что не он автор воззвания к
крестьянам. Заявление же: «Поседею, умру, не изменю своего показания» – он
добавил почти месяц спустя, 12 апреля того же года, – при той же комиссии.
«В ходе последующего разбирательства, – подводит итог Долинин, – Чернышевскому пришлось признать, что он посещал Костомарова три раза».2 Так
или иначе, но – по отклику Герцена в «Колоколе» – «дикие невежды» сенато-ры, посчитав Чернышевского автором воззвания «К барским крестьянам», вы-несли ему приговор, подтверждённый «седыми злодеями» Государственного
Совета: «Сослать на четырнадцать лет в каторжную работу в рудниках и затем
поселить в Сибири навсегда».3 Этот приговор, державшийся, по выражению
биографа, «на шпалерах подлогов и подкупов», в котором «вымышленную ви-ну чудно подгримировали под настоящую», государь утвердил, наполовину
уменьшив срок каторги, и 4 мая 1864 года приговор был объявлен Чернышевскому (при открытых дверях!).4
4 Там же. С. 435.
5 Долинин А. Комментарий… С. 450.
1 Набоков В. Дар. С. 436; Долинин А. Комментарий… С. 450-451.
2 Набоков В. Там же; Долинин А. Там же. С. 451.
3 Набоков В. Там же. С. 436; Долинин А. Там же. С. 452.
4 Набоков В. Там же. С. 436-437; Долинин А. Там же.
463
Описание гражданской казни Чернышевского, которая состоялась 19 мая
в восемь часов утра на (бывшей) Мытнинской площади, «по большей части, –
уведомляет нас Долинин, – представляет собой монтаж цитат и перифраз из
нескольких рассказов очевидцев “печальной церемонии”, а также из справки о
ней Третьего отделения, с добавлением нескольких деталей, подчёркивающих
гротескный характер сцены».5 Вот как описывается поведение Чернышевского
со слов некоторых, лучше других знавших его, свидетелей этой экзекуции:
«Во время чтения приговора Чернышевский стоял более нежели равнодушно, беспрестанно поглядывая по сторонам, как бы ища кое-кого, и часто плевал, что дало повод <…> литератору Пыпину выразиться громко, что Чернышевский плюёт на всё» (из справки Третьего отделения).6
Что Чернышевский оглядывался, ища в собравшейся в дождливый день
толпе поддержку, ободряющие взгляды соратников и знакомых, – вполне естественно и понятно. И они были, эти взгляды и эта поддержка. Биограф обращает внимание на «его руки, казавшиеся необычайно белыми и слабыми, и
чёрные цепи, прикреплённые к столбу: так он должен был простоять четверть
часа»,1 – детали, ассоциирующиеся с мечтой молодого Чернышевского стать
«вторым Спасителем». Отрезвляющим контрастом к этому образу намеренно
противопоставлены рабочие, которые, влезая на забор, расположенный слева
от помоста, «поругивали преступника издалека»; и эта их парадоксальная
«классовая» реакция отмечена не без соответствующей иронии. В источниках, которыми пользовался биограф, со слов Короленко и Стеклова, она формулируется ещё более впечатляюще: «…публика за забором выражала неодобрение
виновнику и его злокозненным умыслам».2
Из толпы же «чистой публики», напротив, «полетели букеты»; «стриженые дамы в чёрных бурнусах метали сирень». «Студенты бежали подле кареты, с криками: “Прощай, Чернышевский! Д о с в и д а н ь я !”» (разрядка в авторском тексте – Э.Г.).3 Таким образом, вопреки всегда декларируемому Набоковым отрицанию им классового подхода в литературе, красноречиво описанная здесь сцена гражданской казни провозвестника социалистической революции – сама по себе, невольно, обрела парадоксально-провидческий смысл: тёмный, неграмотный пролетариат, простые рабочие, (за спинами которых не
без символического подтекста – «виднелись леса строившегося дома» – «до-ма» будущей России) оказались неспособными распознать в «злокозненных
умыслах» Чернышевского хоть какое-то обетование облегчения в будущем их
5 Долинин А. Там же. С. 452-453.
6 Цит. по: Долинин А. Там же. С. 453.
1 Набоков В. Дар. С. 437.
2 Там же. Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 456.
3 Набоков В. Там же. С. 437-438.
464
тяжкой доли, – в то время как «чистая», образованная, «передовая» публика
напрасно восторгалась своим кумиром – интеллигенция сполна расплатится
после Октябрьского переворота за его и свои заблуждения. А когда, на виду у
всех: «Букеты и венки градом полетели на эшафот», – Набоков придумал для
своих читателей «редкую комбинацию: городовой в венке»,4 – образ, явно пародирующий венценосного Христа из нелюбимой поэтом Сириным блоков-ской поэмы «Двенадцать».
Сопровождаемого овацией, в
