всех тайна.
Гонзага. Вы все получили на завтра приглашения от дожа?
Контарино. Все без исключения.
Гонзага. Это хорошо. Судя по всему, после устранения триумвирата он начал прислушиваться к моим рекомендациям. Кстати, вечером будет маскарад. Я ведь правильно понял слова дворецкого дожа?
Фальери. Безусловно.
Меммо. Надеюсь, что во всем этом нет никакого подвоха. Но если дож хоть краем уха прослышит о нашем заговоре! Помогай нам Боже! У меня зубы стучат при одной этой мысли.
Гонзага. Вздор! Каким образом может он проведать о наших замыслах? Это решительно невозможно.
Меммо. Невозможно? Даже притом, что в Венеции не осталось почти ни одного головореза, браво или бродяги, которого мы не поставили бы себе на службу? Странно ли будет, если дож прознает про наши замыслы? Как может укрыться от него тайна, известная столь многим?
Контарино. Простак! Да с ним происходит то же самое, что и с обманутыми мужьями. Все видят рога, кроме самого рогоносца. Впрочем, лично я считаю, пришло время осуществить наши планы, дабы исключить всякую возможность того, что нас выдадут.
Фальери. Ты прав, мой друг: все готово. Чем быстрее мы нанесем удар, тем лучше.
Пароцци. Воистину, недовольные обыватели, которые сейчас на нашей стороне, будут только рады, если буча начнется прямо нынешней ночью; если же мы станем откладывать, их гнев в адрес Андреаса охладеет – и они окажутся непригодны для наших целей.
Контарино. Так примем же решение прямо сейчас: великий день – завтра. Дожа оставьте мне. Я всяко выполню свою задачу – клинок мой пронзит его сердце, а там пусть все закончится как угодно, у нас будет лишь два пути: либо мы спасемся от всех наших бед и невзгод, учинив в городе всеобщее восстание и смятение, либо отбудем с поднятыми парусами из этого проклятого мира в мир иной.
Пароцци. И не забывайте, друзья: на пиршество к дожу нужно идти с оружием.
Гонзага. Особые приглашения получили все члены Совета десяти…
Фальери. И да падут они все до последнего!
Меммо. Подождите! На словах-то все гладко, но что, если вместо них падем мы?
Фальери. Ты, слабовольный трус! Так оставайся дома и трясись там над своей никчемной жизнью. Но если мы преуспеем, не приходи к нам и не проси возмещения тех денег, что вложил в наше начинание. Уж поверь, мы не вернем тебе ни цехина.
Меммо. Ты оскорбляешь меня, Фальери; хочешь убедиться в моем мужестве – доставай меч, и давай померимся силами. Я не трусливее тебя, вот только, благодарение Небесам, голова у меня не такая горячая.
Гонзага. Допустим, ожидания наши завтра не сбудутся. Андреас всяко умрет, пусть чернь бушует, как ей заблагорассудится; а наши действия будут подкреплены покровительством понтифика.
Меммо. Самого папы? Мы можем рассчитывать на его покровительство?
Гонзага (перебрасывая ему письмо). Прочитай, маловерный. Как я сказал, папа обязан оказать нам покровительство, ибо одна из наших целей – утверждение в Венеции власти престола Святого Петра. Так что, Меммо, оставь свои сомнения, давайте немедленно примем план Контарино. Нужно как можно скорее собрать во дворце Пароцци всех наших сторонников и выдать им все необходимое вооружение. Пусть полуночный удар часов станет для Контарино знаком покинуть бальный зал и поспешить в арсенал, дабы его захватить. Сальвати, командующий арсеналом, нам сочувствует и по первому зову распахнет ворота.
Фальери. А как только адмирал Адорна услышит сигнал тревоги, он немедленно приведет нам на помощь своих людей.
Пароцци. Я не сомневаюсь в нашем успехе.
Контарино. Главное – добиться одного: устроить всеобщую суматоху. Наши противники не должны сознавать, кто нам друг и кто им враг, а еще никто, кроме наших ближайших соратников, не должен проведать, кто подстрекатель смуты, в чем ее причина и цель.
Пароцци. Клянусь Богом, отрадно мне сознавать, что предприятие наше наконец-то близится к завершению!
Фальери. Пароцци, раздал ли ты нашим соратникам белые ленточки, по которым мы будем их опознавать?
Пароцци. Да, еще несколько дней назад.
Контарино. Значит, об этом можно более не говорить. Друзья, наполните свои кубки! Мы больше не встретимся до того часа, когда затея наша будет доведена до конца.
Меммо. Мне все же представляется, что стоит еще раз хладнокровно все обдумать.
Контарино. Пф! Обдуманность, осмотрительность только во вред восстанию: в нашем деле дерзость и безрассудство куда лучшие советчики. Вот когда мы приступим к делу, когда решительно повергнем правительство Венеции, чтобы никто уже не мог определить, кто в городе хозяин, а кто его подданный, – вот тут нам и понадобится все обдумать, дабы понять, до какого градуса надлежит довести смуту, чтобы использовать ее в наших интересах. Ну же, друзья! Наполняйте, говорю я вам, наполняйте! Не могу удержаться от смеха, когда думаю о том, что, устраивая завтра это пиршество, дож сам любезно дает нам в руки возможность привести наши планы в исполнение.
Пароцци. Что до Флодоардо, он, как по мне, уже в могиле; тем не менее, прежде чем завтра отправиться к дожу, будет нелишним посовещаться с Абеллино.
Контарино. Эту заботу мы препоручаем тебе, Пароцци, а пока выпьем за здоровье Абеллино.
Все хором. За Абеллино!
Гонзага. И за успех нашего завтрашнего предприятия!
Меммо. Пью от всего сердца.
Все хором. За успех завтрашнего предприятия!
Пароцци. Вино отменное, на всех лицах радость; будем ли мы столь же счастливы двое суток спустя? Мы расходимся с улыбками; станем ли мы улыбаться по прошествии двух ночей, при новой встрече?
Глава IV
Судьбоносный день
На следующее утро ничто не нарушало покоя венецианцев, как будто и не намечалось ничего из ряда вон выходящего; тем не менее с момента основания Республики не было еще для нее столь же судьбоносного дня.
Обитатели дворца дожа рано принялись за свои дела. Объятый нетерпением Андреас поднялся с ложа, на котором провел в тревогах бессонную ночь, как только первые лучи зари проникли сквозь зарешеченное окно в его спальню. Розабелла в часы отдохновения смотрела сны о Флодоардо – да и бодрствуя, продолжала о нем грезить. Камиллу ото сна пробудила любовь к прекрасной воспитаннице: Розабеллу она любила как родную дочь и прекрасно понимала, что все будущее счастье больной от любви девушки зависит от этого дня. В первые часы Розабелла была необычайно весела: напевала под аккомпанемент своей арфы жизнерадостные песенки, подшучивала над Камиллой за ее серьезный и смятенный вид; но ближе к полудню бодрость духа начала ее покидать. Она отложила инструмент и принялась нетвердыми шагами бродить по комнате. С каждым прошедшим
