и штыком угостить. Но этого не потребовалось.
Старший вахмистр гремел с галереи:
— Может, помочь тебе, Гершко?! И вы тоже там поторапливайтесь, Юдогорович! Слышите? А с тобой, Шлойме, мы еще поговорим, — погрозил он пальцем.
Сборище, к которому можно обращаться «Юдогорович», «Гершко», «Шлойме» и участники которого прекрасно знают, как старший вахмистр умеет придираться из-за дымовой трубы, из-за уборной, немного протекающей на улицу, из-за отсутствия фонаря при ночной езде в санях, из-за номера на телеге, — это даже не толпа. Ведь толпа, хотя бы минуту наслаждавшаяся сознанием своей силы, даже не успевшая применить ее, расходится неохотно, бранясь или по крайней мере ропща. Но полянцы не роптали. Они рвались к воротам! Только Рива и Бенци, отбежав шагов на двести от дома Шафаров, устроили дуэт, засвистав в два пальца настоящим разбойничьим свистом.
Иво Караджич собрался было спуститься вслед за жандармами с галереи во двор, уже почти очищенный от людей, но вахмистр закричал:
— Куда вы?! Останьтесь! Я буду составлять протокол.
— Знаю, господин старший вахмистр. Я не ухожу. Располагайте мной.
Вахмистр наблюдал за тем, как двор очищают от толпы.
Иво Караджич, пройдя двор, вошел в сад и забарабанил в дверь старой кухни.
— Отворите!
Взявшись за обломок ручки, он хотел было изо всех сил затрясти дверь, но обломок остался у него в руке, а ржавый замок, видимо, рассыпался где-то внутри. Дверь отворилась.
Ганеле. Родители. Незнакомая женщина, со злым взглядом которой глаза его встретились на какую-то долю секунды. Все страшно бледные, так что Иво Караджичу даже показалось, что перед ним привидения, — наверно, потому, что кухонька в бледном зимнем свете, проникающем через замерзшее окошко, напоминала мертвецкую.
— Ганеле!
У нее дрогнули губы. Может быть, она выдыхнула его имя?
В углу, головой к стене, закрыв лицо руками, полусидела, полулежала мать. У окошка, глядя в землю, стоял Иосиф Шафар. «В чем дело? — с удивленьем подумал Иво Караджич при виде этого отчаяния. — С кем тут несчастье? Господи боже, в чем дело?»
Даже Ганеле не пошевелилась. Словно не могла решиться.
— Пойдем, моя милая!
Две секунды она еще колебалась.. Потом встала на колени возле матери и поцеловала ее в голову.
— Прощай, мамочка!
Пошла к отцу, но тот поднял руку и, не отрывая глаз от земли, показал пальцем на дверь, — впрочем, так вяло и слабо, что Иво Караджичу опять показалось, будто перед ним привидение.
— Прощай, папочка!
Жандармский допрос, производившийся в ледяной корчме и в жутком, пустом доме, был мучителен своей продолжительностью и тупостью допрашивающего, который не хотел видеть вещи такими, как они есть, а упрямо добивался все новых подробностей — только их одних.
Нет, отвечал Иво Караджич, когда вахмистр, сообразив, что имеет дело с образованным человеком, отказался от попытки запугать его, — нет, он никого здесь не знает, не понимает их языка, не слышал никаких угроз и револьвер показал мальчишкам не под влиянием какой-либо реальной опасности, а на всякий случай, для острастки.
Нет, отвечала Ганеле, никто не лишал ее свободы и не задерживал. И никто — ни Файга Каган, ни кто другой — не душил ее, не зажимал рта, не затыкал его кляпом, когда она пробовала кричать. Да, она сама спряталась в старую кухню, испугавшись толпы, но могла уйти, когда хотела, и вообще делать, что вздумается.
— Откуда у вас красные полосы на запястьях?
— Я сжимала себе руки, когда народ кричал.
— Гм… И около губ тоже?!
— Да, наверно.
— Ну, дело известное, — сказал старший вахмистр, — еврей умрет, а своего не выдаст. Но мы расследуем…
Между тем к Иво Караджичу пришли русинские крестьяне получить доплату за труд. Появился и Андрий Двуйло. Иво Караджич поручил ему расплатиться с Фуксом, принести вещи и приготовить у Буркалов сани, а они, мол, сейчас же придут. Холодное жилье с распахнутыми дверями зияло пустотой. Ганелины родители ушли, и у Иво Караджича опять возникло впечатление мертвого дома. «Скорей прочь, прочь отсюда!» — думал он, пока перо вахмистра в тишине скрипело, царапая бумагу.
Когда допрос кончился, он спросил:
— Нам можно ехать? Мы свободны, господин старший вахмистр?
Тот долго раздумывал, прищурившись и явно давая понять, что только от него зависит, будут ли влюбленные избавлены от многих мучительных переживаний. Потом официальным тоном, скрывая свои расчеты, объявил:
— Что ж, у меня есть ваши адреса. Можете ехать. — И прибавил, повернувшись к жандармам: — Фоусек и Крауси, проводите их! Идите впереди, пока не отъедут подальше.
— Благодарю вас.
Они вышли. Был полдень; у дороги, за забором москалевой хаты, терпеливо стояла еще толпа русинов в бараньих кожухах. Еврейский парнишка, дежуривший в одиночестве на пустой улице, куда-то побежал.
— Ты не велел подать сани сюда? — тихо спросила Ганеле.
— Нет, Ганичка, — немного виновато ответил он.
Она подняла голову и пристально посмотрела на него широко раскрытыми, прекрасными, печальными глазами.
— Было бы скорей. Но так лучше. Вытерпим до конца наказанье за измену. Не поддерживай меня, милый, я хочу пройти кровавой улицей сама.
— О чем ты, Ганичка? — спросил он с замиранием сердца.
Она еще раз бросила взгляд на дом своей юности.
— Пойдем, мой Иво!
Возле дома Шафаров стоят окруженные садами три русинские хаты: одна справа, две слева. Дальше налево — хата Эйзиговича. Как только Иво и Ганеле вышли на улицу, они тотчас услышали доносившийся оттуда гул, странный ритм которого был для Иво Караджича совершенно непонятен. Чем ближе они подходили, тем отчетливей этот неясный гул превращался в нигун — тоскливый, надрывный, причитающий речитатив еврейских молитв. И вот он звучит уже как жалоба, во весь голос.
Перед домом Эйзиговичей собралась вся семья, с женщинами и детьми. Пришли даже те, кто жил на другом конце деревни; мужчины, раскачиваясь и ритмично завывая, пели похоронную молитву, которую Израиль трижды произносит в ту минуту, когда родные, окропив покойника уксусом и яичным белком, выносят его из дома. Человека уже нет, есть только нечистый человеческий труп, вокруг которого в эту минуту носятся демоны.
«Говорит равви Акиба{290}. Благословен будь тот, ради кого соблюдаешь ты чистоту, Израиль! Кто очищает тебя? Бог на небесах, изрекший: окроплю вас водой источников и пребудете чисты и свободны от всякой скверны. Обратитесь к господу, ибо, как вода источников смывает всякую нечистоту, так господь очищает Израиля».
И, раскачиваясь, безраздельно углубившись в себя, не обращая внимания на изгоняемую в это мгновенье из своей среды нечистую, они с воплем повторили вновь: «…говорит равви Акиба…»
И всюду на пути Иво и Ганеле перед всеми еврейскими хатами теснились семьи, и мужчины громко взывали:
— «…пребудете чисты и свободны
