вопль толпы ослабел, он воскликнул:
— Друзья, позвольте сказать вам несколько слов…
Но голос его потонул в буре криков:
— Не хотим слушать! Вон отсюда! К черту!
Кричали по-еврейски и по-чешски, осыпая его ругательствами. Иво Караджич забыл, что он не на митинге и речь идет не о политике, а о боге и о святотатце, явившемся для того, чтоб красть души. Мысль о грабителе вскоре захватила весь двор.
— Похититель детей! Убийца!
Женщины просто надрывались от крика.
— Камнями его закидать! — гаркнул кто-то изо всех сил. Это взревел Шлойме Кац. Глаза его налились кровью, рот перекосило.
Пролетело полено. Молодежь, уже переставшая считать все это событие забавой, восприняла выкрик Шлойме как призыв. Но зимой под снегом не видно камней, а дрова из поленницы, когда их кидаешь, стоя в толпе, без размаха, не долетают или слабо бьют.
Один из парней, видимо будущий вожак, все-таки не подчинился общему настроению возбужденной толпы и выбежал в ворота на улицу.
— За мной!
И мальчишки стаей понеслись за ним.
Этого-то и боялся Иво Караджич. Запертая калитка со двора на галерею была у него перед глазами, но его могли захватить с другой стороны, с улицы.
Мальчишки с топотом мчались по галерее. Когда они появились из-за угла, Иво Караджич вынул браунинг. Навел на них. Передние встали как вкопанные, сдерживая напор задних. Все остановились. Двор, почуяв смерть, затих.
Иво Караджич громким голосом произнес:
— Каждого, кто сделает еще шаг, застрелю.
Это прозвучало спокойно и убедительно.
Но в мертвой тишине раздался еще один голос, отчаянный, резкий: «Ив…» — и тут же замер. Это был голос Ганеле. Из старой кухни в саду.
— Я здесь, Ганичка! Я приду! — крикнул он, не опуская руку с пистолетом.
Толпа стояла безмолвно. Раздастся выстрел или нет? Мальчишки спрятались за угол. Матери опомнились первые и подняли страшный гвалт. Настоящий еврейский гвалт. Но не против Караджича. Против мальчишек. Как будто развязался мешок и оттуда так и посыпались визгливые еврейские ругательства. Рты раскрыты, кулаки грозят. Матери мечутся в толпе, как наседки, стараясь вырваться вон. Мойше Каган надавал затрещин остававшимся на углу мальчишкам, разогнал их и побежал за Ривой, который пустился наутек.
Тогда, воспользовавшись общей растерянностью, Иво Караджич подошел к перилам, сунул браунинг в карман и сказал:
— Друзья! Я не разбойник, не убийца и не причиню мальчикам никакого вреда. Я такой же мирный гражданин, как и вы. Здесь держат под арестом свободного, полноправного человека, я пришел за ним, вот и все.
— Мы не отдадим ее вам! — решительно произнес какой-то старик в толпе.
— Я этого от вас не требую. Я не хочу ее брать. Она не моя, чтобы я имел право взять ее, и не ваша, чтобы вы могли ее отдавать. Пусть она сама решит свою судьбу! Это будет правильный выход.
Но ему не дали договорить. Огнестрельное оружие, мальчишки, диалог с невидимой Ганеле, спокойная речь Иво Караджича — этого было слишком много для их нервов: нужно прийти в себя. Шлойме Кац, смертельно бледный, опять крикнул:
— Бей его!
И тот же старик повторил еще тверже:
— Мы не отдадим ее вам.
Какая-то женщина, будто только теперь сообразив, что произошло, завопила:
— Он стрелять в нас хотел!
Эти слова были тотчас подхвачены женщинами и молодежью:
— Стрелять хотел в наших детей… убить… перестрелять… наших детей…
Весь шафаров двор вдруг превратился в умопомрачительный вой. В сплошной звук «и». Он кричал, визжал, бушевал, бесился, буйствовал, безумствовал. Мальчишки, выгнанные на улицу, засунув два пальца в рот, пронзительно свистели. Десять, двадцать, тридцать мальчишек. А взрослые мужчины, подхватив боевой лозунг, орали:
— Не отдади-и-и-им!
И в этом крике тоже звучало «и», творя чудеса. Это был какой-то дьявольский рев, терзавший слух и наполнявший полдеревни.
Иво Караджич сохранял спокойствие. Как посторонний, прислушивался он к этому неистовому гвалту, который, казалось, не прекратится, пока у четырехсот человек не лопнут легкие, и смотрел на шеи со вздувшимися жилами, на широко раскрытые рты с зубами и без зубов.
Удивительно! Разве он был герой? Или мог предвидеть, что начинающаяся трагедия кончится благополучно? Вот именно! Умом Иво Караджич, конечно, ничего этого не знал, но все его существо знало очень хорошо и определенно.
Жандармы явились без зова.
Застучали тяжелыми сапогами по галерее. Старший вахмистр и трое рядовых, все в полном вооружении.
Ну, еще бы!
Накануне. Иво Караджич решил все уладить «по возможности без вмешательства властей». Это «по возможности» — очень многозначительно. Не спросил ли он ночью у караульных, для большей уверенности, где здесь жандармский пост? Или, быть может, предполагал, что жандармы, находясь в пяти минутах ходьбы отсюда, узнают, что делается в общине и у Шафара? За весь сегодняшний день и во время всей этой бури он о них ни разу не вспомнил, но все же отнесся к их приходу, как к чему-то вполне естественному и заранее предусмотренному, а появление на галерее воспринял, как что-то уже виденное однажды или приснившееся ему сегодня утром на диване у Фуксов. Правда, было немного страшно, что трагический спор решается не так, как он велся до сих пор, а вмешательство властей в его личный подвиг и тяжбу с богом выглядело довольно комично, но Иво Караджич был очень рад, что дело приняло такой оборот.
Три жандарма встали у перил галереи, лицом к толпе, и стукнули ружейными прикладами об пол. Вахмистр подошел к Иво Караджичу.
Дьявольский рев сразу прекратился. Отдельные выкрики: «Он хотел в нас стрелять!» — уже не таили в себе угрозы смертью, а были лишь жалобой высшему начальству.
— Тихо! — крикнул один из жандармов.
Авторитет жандармов здесь непререкаем: во дворе сразу воцарилась тишина.
— Кто вы такой, сударь? — резко спросил вахмистр, как будто не знал уже этого от Соломона Фукса и Суры.
Иво Караджич вынул свои документы.
И в то время как вахмистр прятал их в карман, из старой кухни опять послышался жалобный крик. Крик человека, боящегося не за себя, а испуганного полной, нерушимой тишиной, непонятно чем вызванной.
— Иво!
— Сейчас, сейчас, Ганичка!
— Что такое? — крикнул на него старший вахмистр и скомандовал жандармам. — Очистить двор! — Потом подошел к перилам: — Именем закона! Разойтись! — И после этого торжественного вступления загремел, как разгневанный бог: — Шевелись! Живо! Не то, ей-богу, всех перестреляю. Ну вас к дьяволу. Покажу вам, как бунтовать!
Старший вахмистр был старый служака, опытный стратег: он знал, как действовать в Поляне.
Три жандарма с ружьями наперевес сбежали по ступенькам во двор, чтобы подгонять сзади устремившуюся к воротам толпу, а кого надо —
