Король вздрогнул.
— Кто охотится? — спросила Габриэль без малейшего подозрения.
— Не знаю, только стреляли; многие слышали так же, как и я; там…
— Это нечаянно выстрелило ружье в гвардейском карауле! — с живостью вскричал король.
Он чувствовал, что бледнеет. К счастью, Габриэль не смотрела на него.
— Я хотел, — продолжал Генрих, — навестить вас утром, чтобы не лишиться вашего милого присутствия. Знаете ли, Габриэль, что известия из Рима превосходны, что не пройдет и года, как вас будут называть королевой.
— В самом деле… — сказала она с принужденной улыбкой, — сколько милостей для меня!
— Разве вы их не заслуживаете?.. Есть ли на свете какое-нибудь звание, которое Габриэль не умела бы возвысить своим достоинством?
— Государь…
— Вы самая прекрасная, самая лучшая и самая чистая из всех женщин на свете.
— Государь, ради бога… — перебила она, вставая, с лицом, пылавшим от беспокойства и смущения.
— Что с вами? Еще скромна сверх всего.
— Я не знаю, государь, почему ваше величество сегодня осыпаете меня такими похвалами.
— Это потому, что я лишаюсь вас, Габриэль, и цену того, что имеешь, чувствуешь вполне только в ту минуту, когда расстаешься с ним.
Эти естественные и простые слова так согласовались с расположением духа герцогини, что краска на лице ее сменилась страшной бледностью. Потом, видя на лице короля только невинное выражение сожаления о временной разлуке с нею, она сохранила для себя всю тяжесть этого намека. Он поразил ее и она залилась слезами.
— Вы плачете, моя милая душа? — сказал Генрих. — Неужели оттого, что расстаетесь со мной?.. неужели я имею это счастье?
— Да, государь, я плачу оттого, что расстаюсь с вами, — отвечала она, побежденная горестью, слишком долго сдерживаемой.
— Не уезжайте, когда так, — возразил Генрих, столько же взволнованный, как и она.
— Невозможно, государь, невозможно.
— Это правда. Будьте рассудительнее меня. Ваш вид внушает мне так много любви, что мои обязанности, как католического государя, не могут не пострадать в святые дни этой недели. Поезжайте публично поклоняться Богу в Париже. Покажите народу его королеву. А я буду благодарить Провидение за то, что оно поместило вас возле меня.
Габриэль задыхалась от нетерпения и горести при каждом из этих нежных слов, старавшихся ее утешить.
— Но, — продолжал Генрих, — мы недолго будем терпеть такую муку, не правда ли? Вы в городе, а я в деревне, за пятнадцать лье друг от друга! Какое расстояние! Я завидую участи Замета, у которого будете вы. Ждите меня в воскресенье.
— Да, государь, — пролепетала герцогиня вне себя, потому что она чувствовала, как силы ее оставляют, как сердце ее замирает.
— Меня будет утешать за вас, — докончил король, — наш маленький Сезар. Вы мне оставляете его, не правда ли, это милое дитя нашей любви?
Это было последним ударом. Габриэль зашаталась. Она хотела отвечать, но из груди ее вырвались рыдания, и если бы не Грациенна, которая схватила ее и пожала ей руку с красноречивыми взглядами, нет никакого сомнения, что она высказала бы свою тайну в этой пытке, которая была свыше сил честной души и материнского сердца. Но Грациенна поспешила доложить, что лошади готовы.
Король обнял Габриэль, называя ее самыми сладостными именами и делая ей самые трогательные обещания. Мало-помалу, привлеченные этим трогательным движением, подошли слуги и придворные и смотрели не без волнения на этих двух супругов, обнявшихся со слезами и представлявших совершеннейший образец нежности. Скоро кормилица принесла ребенка.
— Сезар… наш сын Сезар… — шептала Габриэль, — государь, благодарю вас, что вы заговорили со мной о нем. Я поручаю его вам. О государь! помните мои слова, я поручаю вам моего сына.
Говоря таким образом, она покрывала поцелуями невинное существо, которое улыбалось.
— Но зачем, — сказал Генрих с лицом, омоченным слезами, — говорите вы мне все это?
— Поклянитесь, что вы будете вспоминать обо мне, любезный государь, без гнева, поклянитесь, что вы будете любить нашего сына, что бы ни случилось…
— Габриэль, вы пронзаете мне сердце.
— Надо расстаться… Государь, убедите себя, что у вас никогда не было более искреннего друга.
— Я этому верю, я это знаю!
— Простите меня, если я оскорбила вас.
— Это вы должны простить меня, душа моя! — вскричал Генрих, предаваясь всей горечи своих сожалений.
— Прощайте, государь… это слово раздирает душу.
— Скажите до свидания, Габриэль.
— Прощайте! — повторила герцогиня, бросая вокруг взгляд, потускневший от слез, и видя, что все плачут, потому что она для всех была доброй госпожой, она сказала со своей упоительной улыбкой. — Благодарю. Унеси моего сына, Грациенна, а то я не буду иметь сил уехать.
Чтобы оторваться от этой сцены, она пошла к лестнице. Карета была готова. Блестящая толпа окружала ее, чтобы проводить до того места, где герцогиня должна была сесть в лодку.
Король не оставлял Габриэль, он выбрал своих лучших друзей, чтобы ехать вместе с нею в лодке. Это была обширная, плоская лодка с богатой обивкой. Герцогиня села в лодку вместе с дамами и придворными, которые наперерыв добивались чести проводить ее. Генрих послал с герцогиней гвардейского капитана и приказал, чтобы ей оказывали в Париже королевские почести. Каждый понял, что в этой лодке сидит французская королева, окруженная двором.
Габриэль испугалась неволи и искала средства остаться свободной, как она обещала Эсперансу. В ту минуту, когда она прощалась с королем, опять начались слезы, и расставанью не было бы конца, если бы Сюлли не удержал короля, пока лодка медленно удалялась от берега.
Начались сигналы, повторяемые прощания. Мало-помалу от Генриха до Габриэль расстояние увеличивалось; помутившиеся глаза короля уже не так ясно различали Габриэль в группе и при первом повороте берега все исчезло. Они звали еще друг друга и слышали свои прощания, повторяемые эхом, но не могли уже видеть друг друга и не должны были видеться никогда.
Путешествие совершалось в тихую погоду. Часть придворных вышла в Мелене. Габриэль надавала всем распоряжений или приказаний, которые удерживали их вдали от нее. Осталось немного. Габриэль намеревалась освободиться от них у парижской заставы.
Разговор шел обо всем, что может развлечь легкомысленную женщину, польстить гордой душе. Несколько раз, от избытка любезности, некоторые льстецы ласкали слух Габриэль словами «ваше величество».
Но становясь более серьезной по мере приближения к цели, даже мрачнее, как будто она уже вступила в смертельную атмосферу ожидавшего ее несчастья, Габриэль рассеянно слушала придворных болтунов или не слушала их вовсе. Она думала, какой страшный шум сделает завтра ее исчезновение. Она дрожала при мысли об огорчении короля. Она отказалась бы от своего намерения, нарушила бы свою клятву, если б не неизреченное утешение всем пожертвовать для Эсперанса.
