Он вышел и, сев в седло, стремительно поскакал к воротам Святого Романа. Ему удалось успокоить оскорбленного генуэзца.
В десять часов состоялось пиршество. Хронисты утверждают, что на нем произносили речи, обнимались, обещали не складывать оружия и стерпеть даже худшее. Был выбран боевой клич: «За Христа и Святую Церковь». Перед расставанием император с бесконечной нежностью и с неменьшей рыцарственностью попросил прощения у всех, кому мог нанести обиды, вольные или невольные; гости по одному подошли попрощаться с ним, он же вверил их Господу и пообещал благодарность от всех грядущих поколений христиан — руки его омочились их слезами.
Покинув Высочайшую резиденцию, он обошел ворота и смог остановить некоторых дезертиров.
Наконец, исполнив все положенное, он вновь обратился мыслями к Богу, подъехал к Святой Софии, отстоял службу, причастился и получил отпущение по католическому обряду; завтрашний день уже не мог принести ему никаких неожиданностей. Он обрел душевный покой, повторяя собственные слова: «Какая нам дарована благодать — умереть во славе!»
Глава XI
ТЕРЗАНИЯ ГРАФА КОРТИ
После трапезы во Влахернском дворце — назвать ее веселым пиршеством невозможно — граф Корти проводил императора до дверей Святой Софии; оттуда, получив его дозволение и взяв с собой девятерых берберов, он медленно двинулся в сторону резиденции княжны Ирины. Да, медленно, ибо во всем Византии не было другого человека, на душе у которого лежала бы такая тяжесть.
Поднимая глаза вверх, он думал лишь о том, чтобы все планеты удачи, утвердившиеся в своих Домах, помогли звезде Магомета воссиять во всем ее великолепии; опуская их долу, он вспоминал об их договоре, и душа его вопияла: «Утрата! Утрата!» Пусть человеку даны богатства, величие, слава и признание — что в этом толку, если он утратил свою любовь?
Помимо терзаний, вызванных успехами соперника, граф вынужден был обратиться мыслями к некоторым последствиям их договора, которых невозможно было предусмотреть в момент его заключения. Место передачи княжны из рук в руки они определили. Заглядывая вперед, он мог себе вообразить, что будет представлять собой великий храм: толпы беженцев, их ужас и отчаяние, ярящиеся среди них захватчики. Как в одиночку уберечь княжну от всех этих напастей? При мысли о ее молодости, красоте и титуле — все они доныне представлялись даром Небес — его пронизывала дрожь, больше напоминавшая страх, чем все когда-либо испытанные им чувства.
Но и это было еще не все. По условиям договора передать ее он должен был Магомету лично. Султан потребует ее у него. Он застонал вслух:
— Господи Всемогущий и Пресвятая Дева, будьте милосердны, пошлите мне смерть!
Впервые за все это время он отчетливо понял, что может потерять не только женщину, в которой для души его сосредоточилось все солнце мира, но также и ее уважение. Как осуществить передачу, сокрыв при этом тот факт, что между ним и Завоевателем существует договоренность? Она будет там — она увидит все происходящее — услышит его слова. Она не проявит страха. Даже Богоматерь в образе над центральным алтарем не выкажет того же спокойствия. Малейшее подозрение в сговоре, предметом которого является она, заставит ее задавать вопросы, и тогда — «О болван, идиот, столь же безмозглый, как рукоять моего меча!» Таким самобичеванием перемежались его стоны.
Было уже поздно, однако дом ее превратился в лечебницу для раненых, а сама она — в бессонного ангела. Старый Лизандр впустил Корти:
— Княжна Ирина в часовне.
Получив это указание, граф направился в часовню — дорогу он знал хорошо.
Сергий как раз отпевал только что отошедшего воина. В помещении толпились женщины, доведенные страхом едва ли не до исступления. Корти понимал, в чем дело. Бедняжки! Они нуждались в утешении верой. Тысячи призраков, явившихся единовременно, не напугали бы их так же сильно, как мысли о завтрашнем дне.
Справа от алтаря он заметил княжну, окруженную ее дамами: они жались к ней, точно перепуганные птенцы к матери. Она же сохраняла спокойствие и собранность. Судя по всему, лишь до нее долетали слова чтеца; хотя граф и вошел смятенным, в сомнениях, в тумане — не зная, что делать и куда обратиться, но один-единственный взгляд на ее лицо вернул ему самообладание. Он решил поведать ей свою историю, опустив лишь одну подробность: в каком качестве он поступил на службу к ее родичу и какой одиозный пакт заключил с Магометом. Нужно было заручиться ее согласием последовать за ним в Святую Софию — за тем он и пришел.
Его появление в часовне вызвало сдержанное волнение; вскоре княжна приблизилась к нему:
— Что произошло, граф Корти? Почему ты здесь?
— Чтобы говорить с тобой, княжна Ирина.
— Тогда следуй за мной.
Она вывела его в коридор и закрыла за ними дверь.
— Пол моей приемной залы занят больными и страждущими — я отдала им весь свой дом. Поговорим здесь, а если ты принес дурные новости, мой милый граф, я считаю, что будет милосерднее, если эти несчастные их не услышат.
О себе она не думала. Он взял протянутую руку и коснулся ее губами — для него то была не просто рука самой прекрасной женщины на свете, но рука святой в белоснежном сиянии.
— Твой венценосный родич, княжна, находится в храме, принимает Святое причастие и получает отпущение грехов.
— В такой час? Но почему, граф?
Корти рассказал про трапезу во дворце, а также про последовавшую за ней сцену.
— Это похоже на отчаяние. Возможно ли, что император готовится к смерти? Ответь и не бойся за меня. Вся моя жизнь была долгим приуготовлением. Он считает, что оборона невозможна, его военачальники тоже — а ты?
— Княжна, мне страшно это произносить, но и я тоже ожидаю, что утром свершится суд Господень.
Помещение было освещено совсем тускло, он не видел ее лица, однако симпатия обостряет чувствительность — и он ощутил, как она вздрогнула. Но лишь на миг — на одно-единственное дыхание, потом она ответила:
— Суд един для всех. Я встречу его здесь.
Она сделала шаг, намереваясь вернуться в часовню, но он преградил ей путь и, выдвинув стоявший у дверей стул, проговорил твердо и нежно:
— Ты устала. Неустанный труд по уходу за страждущими, ожидание, волнение — это нелегко снести. Прошу тебя, сядь и выслушай меня.
Она, вздохнув, подчинилась.
— Суд, который ждет тебя здесь, княжна, примет форму не смерти, но участи куда более ужасной — столь ужасной, что одна мысль о ней обращает слова в пламя. Я дал клятву защищать тебя; эта клятва и стремление выполнить ее дают мне право определять, где и как я ее исполню. Если одно место лучше другого, я выберу его ради тебя, милая.
Он умолк, борясь с приливом чувств.
— Ты никогда не стояла на палубе разбитого корабля и не смотрела, как волны хлещут в пробоину, — заговорил он снова. — А я стоял и должен сказать тебе, о прекрасная, что завтрашний день, когда орды ворвутся в город, будет один в один напоминать этот триумф бушующих вод; и как на той палубе не было безопасного места для обреченной команды, так и в Византии не будет безопасного места ни для мужчин, ни для женщин, ни для детей, а уж тем паче для родственницы императора, для той — позволь мне произнести эти слова, — чья прелесть и добродетель давно уже вошли в легенды по всему Востоку. В качестве добычи — за выкуп ли, за бесчестье — добычи ценнее, чем все храмы и дворцы и все их имущество: хоть золото и самоцветы, хоть благоуханный венец, хоть кость святого, хоть щепка с Истинного Креста, хоть лоскут с одеяния Христова, — для того, кто любит ее, столь великолепная добыча, та добыча, о которой сейчас мечтает Магомет и которую он получит, когда вырвет ключи из рук мертвого, истекающего кровью законного владельца, меркнет и уходит на второй план; думаешь, за тобой не станут охотиться? Думаешь, что образ Богоматери над алтарем, пусть он и окружен чудодейственным нимбом, даст тебе защиту? Нет, нет, княжна, не здесь, не здесь!.. Тебе ведомо, что я тебя люблю; я решаюсь произнести эти слова в момент безрассудства; ты можешь считать, что страсть моя слепа, что я повесил клятву защищать тебя на шею своей души, считая ее столь же невесомой, как и та милость, которой ты меня оделила; если любовь — бахвальство, тогда и я — бахвал. Позволь мне вернуть себе твое доброе мнение, о княжна, ибо для меня это — мир, лучезарный настолько, что я думаю о нем как о райском саде… Если тебе неведомо, с каким усердием я сражался в этой войне, пошли спросить любого офицера или даже христианнейшего монарха, которого я только что оставил примиряться с Богом. Некоторые называют меня безумцем, однако я прощаю им это — им неведом смысл моего боевого клича «За Христа и за Ирину!», а именно что жизнью я рискую не столько за Константинополь, не столько за веру — едва не сказал, за Христа, — сколько за тебя, в которой для меня воплощено все, рискую ради прекраснейшей на земле и лучшей на небе… Наконец-то, наконец-то я вынужден признать, что нас может ждать поражение — что завтра, где бы я ни находился, рядом с тобой или на стенах, ты можешь оказаться пленницей в их руках.
